Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир

Идея связи гуманитарного знания с естественно-научным кажется совершенно обоснованной (хотя часто говорится о вульгарном неприятии друг друга «гуманитариями» и «технарями»). В сборнике, посвященном связям современной космологии с философией, философы Сергей Жаров и Наталия Мещерякова пишут: «…может быть, именно естествознанию предстоит дать толчок гуманитарной мысли, пробудив ее от постмодернистского гипноза» [3] . «Постмодернистский гипноз» я оставлю в стороне (часть цитируемой статьи занимает традиционная эпистемологическая критика постмодернизма), но мысль о пользе естествознания для гуманитарной идеи мне представляется весьма существенной. Собственно, так или иначе эта связь осуществляется уже очень давно: известно, что на модернистов оказывала большое влияние теория относительности Эйнштейна, а примеров «естественно-научной» лексики в поэзии XX и XXI веков можно найти сколько угодно. Причем тенденция эта растет в силу постоянного поиска адекватного языка.

 

позывные отражаются многократно

умножаются и пищат

как крысиная стая

слой Хэвисайда

раскрывается как набрякшее лоно

выпуская отчаянье штурмана

в абсолютный ноль

 

                (Станислав Львовский)

 

 

пристало ли кто мозгом нездоров

космическому уступив маразму

так соблазнять материю миров

в особенности слизь и протоплазму

учить что мироздание резня

и требовать чтоб каждый божий атом

был остальным соратником и братом

недурно бы но в жизни так нельзя

где шелестит бесшовный черный шелк

и в нем антифотон фотону волк

                               

                            (Алексей Цветков)

 

Но сейчас речь идет не только и не столько об обогащении поэтического словаря естественно-научной лексикой. Речь идет о критическом подходе к современной поэзии, о попытке взглянуть на нее как на цельность при разрозненности отдельных ветвей или островов. Соблазнительно было бы наполнить критические тексты терминами вроде «флуктуация», «инфляционный период», «кротовая нора», но это выглядело бы искусственно и наивно. Гипотеза в нашем случае растет из метафоры, и не нужно требовать от метафоры полного соответствия космологическому умозрению: в конце концов, и в самой космологии идет кипящее противоборство теорий.

Правомочно ли пытаться объять необъятное? Едва ли возможно полюбить все существующие направления и эксперименты (NB: именно направления / эксперименты, а не отдельные тексты, с ними связанные / ими порожденные). «Попытка полюбить» сама по себе сомнительна, и здесь она говорила бы о разбрасывающемся, может быть — шизофреническом вкусе (вспомним досужий афоризм о том, что плюрализм в одной голове — это шизофрения). Все сложнее сводить направления в одном понимании, удерживать в поле зрения, отвечать их требованиям. Но как раз это тем не менее нужно делать.

На всякий случай: все это не означает, что любое высказывание получает доверие только потому, что оно — часть расширяющейся вселенной. Модель поэтической вселенной отличается от модели физической вселенной. В поэтической вселенной всегда были и будут вещи, которые никуда не движутся: очевидно вторичные, повторяющие известные образцы. Очертить границу того, что стоит принимать во внимание, очень сложно. Проблема качества, как уже было сказано, субъективна, связана с личным опытом и вкусом.

Примечательно, что  Владимир Тучков, отвечая на вопрос, важны ли для него сформулированные Всеволодом Некрасовым культурные девизы — «свобода доступа» и «строгость отбора», прибегает к сопоставлениям из области физики — и приходит к неутешительным выводам:

 

Во-первых, у всякого есть два-три читателя, ну, или даже две-три сотни. Круг ограниченный, а посему его можно составить из людей, имеющих определенной направленности эстетический изъян. <…>

Во-вторых, даже с высоты своего безукоризненного вкуса я наблюдаю неуклонное повышение качества как письма, то бишь техники, ремесленничества, так и собственно литературных произведений. Всему виной технический прогресс. <…>

<…> литературно озабоченные люди ежедневно по восемь часов в сутки, как минимум, тренируются, тренируются, тренируются, оттачивая свое мастерство.

<…> В-третьих — толерантность. На этих трех китах и зиждется качество современной литературы. В результате получается энтропия.

<…> А невозможность создания громадной разницы потенциалов означает, что бешеный поток частиц не понесется с невероятной скоростью от объективного плюса к субъективному минусу, не нахлынет горлом и ни хрена не убьет.

Кого-то конкретного.

Однако всех в условиях энтропии накроет тепловая смерть [4] .

 

Если этот диагноз верен, то поэзию — ее отдельные острова — ждет обособление, рост непрозрачности, потеря ориентиров. Об этом — и о том, катастрофично это или нет, — еще будет сказано дальше. Пока хочется обозначить: как бы то ни было, все-таки существует, по выражению Леонида Костюкова, «просто ерунда» [5] — или же просто отсутствие движения, просто инерция, намеренная или неосознанная, просто нетворческая работа в рамках шаблонов. «Но все подобные вещи, как правило, в поле профессиональной словесности не попадают», — утверждает собеседник Костюкова Данила Давыдов. Хорошо, если так, но для этого нужна общность «поля профессиональной словесности», а о судьбе этой общности тоже необходим разговор.

Здесь, конечно, зацепка для приверженца строгого традиционализма: для чего движение, если оно ведет к рассеиванию? Не лучше ли оставаться на месте? Но в стагнации тоже заложена энтропия, а продвижение вперед — это продвижение к смыслу. Может быть, он притягивает границу сферы извне («чем больше мы знаем, тем больше мы не знаем»). Это еще одно несходство нашей модели с моделью физической, но есть ведь и другие: одному поэту бывают доступны разные задачи, он может по-разному работать с языком, он может проходить разные этапы. Потому и лучше говорить не о «расхождении  поэтов», а о расхождении возможных способов говорения.

Одна из главных проблем космологии — происхождение вселенной.  В литературоведении вопрос о происхождении поэзии стоит сейчас не слишком остро: он опирается на ряд классических текстов, в том числе на «Поэтику» Аристотеля («Так как подражание свойственно нам по природе <…> то еще в глубокой древности были люди, одаренные от природы способностью к этому, которые, мало-помалу развивая ее, породили из импровизации [действительную] поэзию» [6] ) или «Историческую поэтику» Веселовского, который выводит лирику из разложения хоровой песни, амебейного диалога (заметим, что здесь дифференциация служит порождающим принципом), а генезис лирического языка видит в «анимизме древнего миросозерцания».

О современности и будущем поэзии, конечно, говорится чаще. В космологической модели, которая предполагает вечное и ускоряющееся расширение вселенной, в какой-то момент исчезает всякая возможность связи между объектами: если скорость света — последний предел скорости, то наступает момент, когда свет просто не успевает покрыть расстояние до постоянно удаляющейся точки. Иными словами, наступит время, когда удаляющиеся галактики станут недоступны для наблюдения. Если вновь обратиться к сравнению с «разлетающейся» поэзией, учитывая то, что точек наблюдения может быть больше, чем объектов, то в иных из этих точек — то есть для реципиентов с установившейся системой восприятия — некоторые способы высказывания уже отсутствуют как поэзия. Неудивительно, что с разных сторон раздаются голоса: «Это не поэзия», «Это не стихи». Попытки понять происходящее приводят иногда к мыслям о «постпоэзии». Так, Елена Погорелая полемизирует с Владиславом Кулаковым, который в своей книге «Постфактум», как ей кажется, уравнивает различных поэтов в ценности/важности:  «Однако где Лосев, а где — „минималистка” Ры Никонова, где Цветков и Гандлевский, а где — Иван Ахметьев или Александр Макаров-Кротков? Одинаково серьезный и „одически приподнятый”, риторский тон статей наводит на мысль о ценностном совпадении для автора этих столь разных поэтик — но разве можно своего рода „создателей” нового лирического если не стиля, то способа разговора равнять с „лаборантами”, принимающими механическое владение инструментарием за основу поэтического производства?» [7] Здесь налицо предпочтение только одного из способов разговора и безапелляционное отвержение другого (к «лаборантам», очевидно, Погорелая относит Никонову, Ахметьева и Макарова-Кроткова). «Крепнет невнятное ощущение, что Кулаков говорит о поэзии после поэзии… » — продолжает критик.

Ощущения могут быть и более внятными. Скажем, может возникнуть мысль, что раздробление поэзии и уравнивание ее островов производится кем-то извне сознательно (какими-то условными злобными кураторами или условными сушеными филологами). В вульгаризованных формах такие утверждения можно встретить в крайне консервативных изданиях вроде «Нашего современника» и «Литературной газеты». Совсем по-другому, как мучительное переживание, это ощущение выражает, например, поэт Алексей Королев: