Дорога неровная - Евгения Изюмова

Словом, любил дед Артемий Максима потому, что видел, наверное, в нём себя молодого, такого же ухаря, но в то же время надежного и делового мужика. И силушкой Бог Максимушку не обидел. В Надеждинске на углежжении звали парня «Пшеничинский Серко» - был такой купец Пшеничников, имел самого мощного коня битюга-тяжеловоза. Максима и прозвали так, что наваливал угля на свою тачку больше всех, а от роду ему тогда было шестнадцать лет. И когда Максим обзавелся собственным конем, он его назвал Серком.

В одном только дед не одобрял внука, что женился на Ефросинье: не одна девка сохла по нему, а он выбрал бабу-квашню. Вообще-то Фроська - хозяйственная и умелая, но такая растопыра медлительная, что другая бабенка вокруг деревни обежит, а Фроська только шаг сделает. Да и жадная до невозможности. Непонятно, как они только уживаются, такие разные: один как шумный, веселый и светлый ручей, а другая - как застоялая лужа.

- Чего ты, Макся, смурый такой? - нарушил дед молчание. - Или случилось что?

- Да нет, деда, всё в порядке, - пожал плечами внук.

- Да уж! Ты мне сказки-то не сказывай, вижу, что не в себе ты, ну-ко, говори-ка, что приключилось! - приказал он Максиму.

И внук рассказал всё без утайки, выложил, как на блюдечке. Рассказывал, а сам словно на себя, говорившего, смотрел со стороны, и видел небритого, сгорбленного усталого мужика с запавшими глазами. Дед выслушал и крякнул досадливо:

- Эхма! И впрямь, неладно. Знаешь, Макся, баб-от много, а жену ты себе уже выбрал. Сам виноват, что такую. Ну, а учительша-то знает про твою дурь?

Максим отрицательно покачал головой.

- Слава те, хоть тут ума хватило. А ты не о жене думай, о Райке своей. Ты ей свою фамилью дал? Дал! Гордая фамилья - Дружникова! Вот и ставь девчонку на ноги. Ласковая она, как кошонка, без тебя с Фроськой пропадет. Да и мужик, говоришь, к учительше приехал, отец её мальчонки, а ты встрять в семью хочешь? Не одобряю!

- Да ведь люблю её, деда! Жить без неё не могу!

Дед улыбнулся едва приметно:

- Не могешь, как же, пока не далась, а дастся - смогешь! Знаю. Сам такой был. Иные, как твоя растопыра, ничего не требуют, лишь бы мужик рядом был, да топтал, сами-то они бесчувственные, а иным - обхождение тонкое подавай, душа у них нежная… Макся, слушай, - дед хохотнул в бороду, - а хошь, я тебе травки дам, всю дурь твою, как рукой снимет, а?

- Дед, не смей! - вскочил на ноги Максим, сжав кулаки.

- Да ладно тебе, Макся, - дед рассмеялся, - не ворошись. Нету такой травки, врут бабы про приворотное да отворотное зелье, чтобы вам, мужикам, головы забить, облапошить да вокруг пальца обвесть. Не зелье людей друг к другу притягивает, а душа к душе стремится, и хорошо, когда душа душе подходит, тогда счастливы люди до последней минуточки, вот как я был со своей старухой, как твои отец с матерью. А бывает, и не находит душа душу, вот и мается человек. Фроська - не твоя половинка, да и с учительшей… - Артемий глянул на внука внимательно. - По себе ли дерево рубишь? Она - грамотная, а ты, мужик лапотный, едва расписываешься? Не виновен ты в том, но всякий мужик норовит выше бабы быть, вроде бы как природой ему так отведено - наверху быть, однако не всякий мужик оказывается умней своей жены, помни это, Макся. Тебе тяжко с Фроськой, верю, а не будет ли тяжельше с учительшей: будешь любить её, а достигнуть не сможешь. Тогда как? Натура будет требовать сверху быть, ну, будешь по ночам, а днем как? Ведь не только ночь одна, и светлый день наступает с рассветом.

Неделю жил Максим у деда. И словно тяжесть какая-то свалилась с души Максимовой, всё, казалось, отступило. Павла словно уплыла за далёкий-далёкий горизонт закованных в лёд синих Карасёвых озёр, её образ истончал в его воображении до слюдяной прозрачности. Осталось лишь озеро, дед, лес. Они ловили рыбу, солили её, ели жареную, вареную, наконец, опостылела такая жратва Максиму, захотелось горячих щец, парного молочка, да и стопарик бы с устатку не помешал.

- Ну тя к лешему, дед, ополоумишь от жизни такой твоей, - сказал Максим как-то морозным ясным утром. - Домой пойду!

Дед улыбнулся, не стал разубеждать внука. Он до такой степени привык жить в лесу и так слился со всем, что вокруг щебетало, росло, что иной жизни и не представлял. Только и сказал:

- Иди. Только дурь выбрось из головы, всё путем тогда и будет.

Максим встал на лыжи и ушел.

До Четырнадцатого Дружников добрался к вечеру, вернее, до темна - зимой вечер рано приходит. Он бросил мешок с мороженой рыбой в сенях, вошел в избу, вдохнул с наслаждением привычный запах своего жилища, легко поцеловал Фросю в лоб и велел накрывать на стол. Потом долго с наслаждением плескался возле рукомойника, решив после ужина истопить баню и смыть с себя недельную грязь. Фрося просияла от его неожиданного поцелуя и забегала-засуетилась. А как сел Максим ужинать, поставила перед ним бутылку городской водки. Сама устроилась напротив и смотрела, счастливая, на мужа, стрекотала, как сорока, рассказывая деревенские новости, и, между прочим, сообщила не без злорадства:

- А учителкин мужик уехал. Сбежал, Ворониха сказывала, пока она к Симаковым уходила. Или сама прогнала, видать, не по размеру на сей раз пришелся.

Максим побагровел, поперхнулся едой и стукнул кулаком по столу:

- Вечно ты со своей трепатней под руку лезешь!

Фрося испуганно сжалась, не понимая причины гнева мужа. А Максиму стало стыдно за свою вспышку, он примирительно спросил:

- А Серко где? Дома, аль в колхозной конюшне? Как он?

- Да на конюшню свела, ты ж убёг незнамо куда, а кто ходить за ним будет? Жив-здоров твой Серко, чо ему, жеребцу, сделается, - обидчиво поджала губы Фрося: всегда так - конь ему дороже, чем жена.

Максим быстро доел щи, посидел, глядя в тарелку, несколько мгновений, потом, отказавшись от жареной картошки, стал одеваться, взял и ружье.

- Ты куда, Сим? - встревожилась Фрося.

- Да к Лизе съезжу, дед велел ей рыбы передать, а на Серке быстрей обернусь, а то… - он шлепнул жену по мягкому заду, - заскучал я! Баню готовь, как вернусь, так и…

- А ружжо зачем берешь? - удивилась жена.

- А чтоб от разбойников обороняться! - ответил Максим весело - он и сам не знал, зачем ему ружье. Потом налил полный стакан водки, хлобыстнул его единым махом, закусывать не стал, крякнул от души, тряхнув головой, и ещё раз приложился ладонью к мягкому месту Фроси, да так, что та ойкнула, однако была довольна лаской мужа.

Максим, выйдя во двор, подумал, что его жена ни в какое сравнение не идет по телесности против Павлы. У той, небось, и подержаться не за что, одно слово - худоба. А с худой бабой спать, говорят, что на тощей кобыле скакать. Максим весело хмыкнул и направился к конюшне.

Он седлал Серка, встретившего хозяина нежным ржанием, тоже ведь, варнак, соскучился, и шептал:

- Вот и всё, ушла дурь. Прав дед. Я даже не волнуюсь, что еду в Шабалино, завезу рыбы к Лизе, как деду обещал, и сразу же обратно, ну разве что с Володей чарку опрокину.

Но, выехав на Шабалинскую дорогу, Максим понял, что не к сестре он едет, а к ней, к Павле. И он хлестнул Серка плетью, мол, давай быстрей!

Обиженный Серко даже остановился, головой мотнул, взвился на дыбы, кося глазом укоризненно: за что? Максим никогда прежде не бил коня, а если и поддавал слегка вожжами, когда Серко был запряжен в повозку, то это не в счет - за дело попадало, и Серко был не в претензии, так как не любил запряга и всегда волынил. Но Максим вновь ожег его бок:

- Пошел, но!

И Серко пошел такой размашистой рысью, что ветром шапку чуть с головы Максима не сдуло, так пошел, что Максиму пришлось придержать коня на шабалинской улице возле школы. Ой, не на беду ли твою, Максим, школа первой была на пути, а не бурдаковский дом?

В окне кухни горел свет: Павла не спала. Максим тихонько, воровато, завел коня во двор, погладил его по шее:

- Прости, брат, спешил я к ней… - и поднялся на крыльцо, стукнул в дверь.

- Кто там? - раздался милый ему голос, и сердце Дружникова забилось, как птаха, попавшая в сеть.

- Это я, Дружников, - сообщил Максим осипло.

Павла открыла дверь, и Максим прямо с порога облапил её, теплую, такую родную и желанную, начал целовать в щеки, лоб, добрался до открытой шеи, возбуждение нарастало в нем лавиной, и тут как ушат ледяной воды на него вылили:

- Вы что, Максим Егорович, белены объелись? - она даже не вырывалась, как сделала бы, наверное, другая женщина, сказала холодно и спокойно.

И Максим увял. Но всё-таки не мог уйти так просто, и прошептал:

- Вы не бойтесь меня, я вас не обижу, просто поговорить хотел… как Раечка учится, - выдумал он причину своего неожиданного вторжения в её дом.

- Об этом надо днем спрашивать, и не таким способом, - неприязненно глянула Павла. - Но проходите.

Максим зашел и как был в полушубке, не раздеваясь, сел за стол, за которым Павла проверяла ученические тетради, набрал воздуха в грудь, и - как в омут головой: