Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Например:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,Гнев, что наслал Аполлон, за дочь рассерженный Хриса.Грозный, который Ахейцам тысячи бедствий соделал.

Так, говорят, этот пресловутый Тимолай исковеркал, насколько мог, гомеровскую «Илиаду». А Трифиодор [365], рассказывают, пошел вслед за ним и переписал в изуродованном виде «Одиссею», убрав всюду в ней сигму. Но возможно, чтобы не быть бездоказательным, он отказался от бесполезной болтовни о ней. Так люди картавящие отказываются произносить в стихах звук «р», чтобы не выдавать свою картавость. А то, что звук сигмы режет слух по причине какого–то свиста, когда образуется ее скопление, как, например, в известном стихе Еврипида [366]: «Я спасла тебя…» и так далее, он показывает, обращаясь к кому–то, кто пользуется аттическим удвоением «ττ», говоря: «Хорошо ты сделал, что избавил нас от сигм Еврипида!» Так именно и обстоит дело. А что касается Гомера, он — поэт. И поэт, изобилующий словами. Лучше него сказать никто не может. Он необычайно силен в построении поэм. В рассказах весьма убедителен. Во всяком искусстве слова он наставник. Словно из некоего океана, вытекают из него источники разнообразных способов сочетания слов, хотя и сам он не избежал черновой работы при сочинении поэм.

Так, передают рассказ некоего Навкрата  [367], будто Фантазия, жена Разума, прислужница Мудрости, дочь Никарха, сложила описание войны в «Илиаде» с описанием путешествия в «Одиссее» и отдала книги в святилище Гефеста около Мемфиса. Туда пришел поэт, взял у кого–то из писцов при святилище списанные поэмы и тогда сочинил «Илиаду» и «Одиссею». Некоторые говорят, что поэт этот был египтянин или посетивший Египет и все там изучавший. Будто бы и в самих книгах он показал отчетливо по порядку все свои странствия. Но мудрость этой поэзии является ее самой главной целью. Эта книга воспитывает любовь к законному супругу, предлагая в обеих своих частях Пенелопу как образец. Гомер предписывает воздерживаться от оскорблений, в чем и отличаются ее женихи, совершая дела неправедные; нехорошо и обманывать — говорит он. И все те места, где поэт от случая к случаю учит, как вести себя с близкими, делают всю эту поэзию полезной для жизни, хотя это всего только часть книги. Этим наполнена и вся «Илиада». А что поэт выпустил в ней, то он поместил в «Одиссее». К тому же о некоторых событиях мы узнаем вовсе не из поэм, как, например, о смерти Ахилла, о великом Аянте из Локр, о благородном поступке Неоптолема, о хитрости Одиссея, когда пала Троя, и о деревянном коне, и обо всем другом, чего не содержится в «Илиаде». Поэтому сейчас нам предстоит, отложив «Илиаду»., позаботиться, чтобы написать объяснения к другой поэме и посвятить этому свой досуг. Здесь начинаются комментарии к «Одиссее».

О ПЛЕНЕНИИ ЛАТИНЯНАМИ ГОРОДА ФЕССАЛОНИКИ.

СООБЩЕНИЕ ЕВСТАФИЯ, АРХИЕПИСКОПА ФЕССАЛОНИКИЙСКОГО, О ПОСЛЕДНЕМ, КАК МЫ НАДЕЕМСЯ, ЗАВОЕВАНИИ ЭТОГО ГОРОДА [368]

Во время злосчастного правления императора Андроника Комнина [369] Фессалоника ослабела и дошла до истощения, чему уже давно способствовало плохое управление этого императора во всем государстве. Однако избавитель, великий император Исаак Ангел  [370]; который к счастью для мира через несколько дней после пленения города сменил его на престоле, милостью и волей божьей восстановил Фессалонику за короткое время; быстро и энергично взялся он за то, что было более всего необходимо, и господь помогал ему во всем; но об этом в свое время расскажет другая повесть.

ПРЕДИСЛОВИЕ К СОЧИНЕНИЮ

Те, кто описывает завоевания городов и в далеком прошлом, и в настоящем, в большинстве случаев используют одни и те же приемы. Конечно, писатель не обязательно прибегает ко всем ему известным средствам, не пользуется он в равной мере и теми методами, которые предназначены для данных двух родов повествования. Однако при повествовании историческом и беспристрастном писатель пространно богословствует; он и о причинах бытия говорит, и обильными риторическими прикрасами свою речь изощряет, и экфразами, и описаниями различных мест свое повествование украшает.

Одним словом, когда писателя глубоко не трогает то, что он пишет, он многое упорядочивает в угоду благозвучию и не отступает от правдоподобия, стремясь при этом, так как он не был свидетелем описываемых событий, впасть в жалостный тон и затронуть им читателя. Так поступает тот, кто описывает исторические события.

Но тот, кто изображает события современные, и на кого несчастье наложило свой отпечаток, тот, конечно, воспользуется всеми указанными средствами, но не перейдет границы. Ему следует только преисполниться сострадания обязательно в соответствии со своими личными склонностями. Если писатель — человек мирской, он даст выход своему горю в любых выражениях, и его никто не осудит. Если же он посвятил себя жизни духовной и замечает, что жалобы и благодарность, возносимые к Создателю, разделяет не то что крепкая стена, а целая пропасть, он воздержится от изображения событий в слишком мрачном свете. Также он не предастся витиевато–шутливым жалобам как бы с целью сделать из воспроизведения чудовищных страданий украшения–побрякушки. Также и другие средства он будет применять умеренно и на свой собственный лад, не прикрашивая невероятные слухи, словно бесталанный летописец, не пользуясь и другим, что заставляет бездаря в его вполне понятном честолюбии поставить на первый план собственную ученость.

2. Покажет ли и меня в подобном свете настоящая повесть, обнаружится в скором времени. Исходным моментом в построении этого сочинения послужит самое несчастье. Ведь было бы невероятным, чтобы кто–нибудь, попав в самую гущу бедствий, не придал им значения с самого начала. Затем повествование обратится к сетованиям, к вескому порицанию и обличению прямого и побочного виновников несчастья и перейдет к понятному, ясному, а местами возвышенному изложению. Один раз оно начнется без прикрас, как бы по–деловому, в другой — более искусно и от времен, которые уместно вспомнить [371]. К последующему оно перейдет связно и в порядке, который не всегда следует оставлять в стороне. Затем оно обязательно даст полную картину завоевания, потому что это и есть главная тема сочинения.

Так как в подобных обстоятельствах бог посылает знамения, которые и здесь появляются совершенно отчетливо, то, конечно, речь пойдет здесь и об этих явлениях. Автор не будет исходить из того, что грехи следует выставлять как причины несчастья, хотя историки разумно считают это своей задачей. Эти причины бегло упоминает нравоучительный очерк в конце сочинения. Ведь его будут читать как раз во время провозглашения начала великого поста. Таким образом, повесть, рожденная страданиями нашего города, кончается церковным поучением.

НАЧАЛО САМОГО СООБЩЕНИЯ О ЗАВОЕВАНИИ

1. Недавно прошедшее время в большей мере, чем давнее, человеку, чуждому сострадания и далекому от опасности, дало бы основание для такого определения: «время великое, тяжкое, полное невероятных ужасов, проклятое, невыносимое, горчайшее, причина потоков слез». Но тот, кто, как говорится, попал в сети и, подобно нам, запутался в обстоятельствах, тому, видимо, трудно подыскать столь точные названия для несчастий. К тому же пестрая цепь ударов судьбы, грозившая поглотить каждого несчастного в отдельности, и множество различных знамений, отвлекают мысль от этой области. Если же кто–либо в состоянии точно обозначить несчастье, он с полным правом назовет его закатом великого светоча.

И хотя он этим ничего не скажет о самом несчастье — для этого возвышенного изображения понадобились бы еще и другие выражения — величину несчастья он все же определит точно.

2. Именно такого рода явлением была теперешняя участь города Фессалоники — города, ярко сверкавшего среди городов нашего мира. Такой участи не пожелали бы городу даже его враги, потому что утрата им его прекрасного облика горестна даже для тех, кто им однажды пренебрег. Проклятие демону, который впал в величайший грех и посягнул на кровь этого города, и пролил ее!

Город был так разрушен, что от былой его красоты и следа не осталось. Его стены были сметены с лица земли, святыни были полностью запятнаны, больше, чем отхожие места, городские здания были повреждены, имущество граждан частью расхищено, частью разбросано, одним словом уничтожено, — как это надо будет назвать, если кто–нибудь вздумает и сможет перечислить все это по порядку? Кто смог бы, как подобает, оплакать огромное число жителей города, не только солдат, но и горожан, и духовенство, и мирских людей? Даже всех тех, кто выдержал бурю жизни и, словно в гавани, укрылся в недоступных пристанищах [372], поток палящей битвы вынес навстречу гибели, подобно саранче, гонимой с нивы огнем.