Игра в марблс - Сесилия Ахерн

– Шш!

Я оглядываюсь: Хэмиш уже не спит.

– Ревешь? – шепчет он.

– Нет, – всхлипываю я, но скрыть слезы не могу.

Он ерзает на заднице внутри спального мешка, перемещаясь поближе ко мне, и вот уже мы сидим бок о бок. По дороге он толкает Энгюса ногой в голову, Энгюс со стоном перекатывается, освобождая место. В свои одиннадцать лет Хэмиш всегда добивается от любого из нас чего захочет, причем легко. Он – мой герой, когда вырасту, хочу быть таким, как он, в точности.

Хэмиш касается пальцем моей щеки, проводит подушечкой по коже, потом облизывает палец:

– Ревешь, на хрен.

– Я не нарочно! – рыдаю я.

– Папу вспомнил? – спрашивает он, ложась вплотную ко мне.

Я киваю. Это не единственная причина, но одна из.

– Я тоже.

Он затих, и я подумал, может быть, он уснул.

– Помнишь, как он состязался, кто дольше всех рыгнет? – шепнул вдруг Хэмиш.

Я улыбнулся.

– Ага.

– И как на дне рождения Дункана прорыгал целиком поздравительную песню?

На этот раз я засмеялся.

– Видишь? Так-то лучше. Мы не должны это забывать, Фергюс. Договорились? – говорит он с такой настойчивостью, словно уславливаясь со мной раз и навсегда, и я киваю, тоже очень серьезно. – Надо помнить папу таким, какой он был, когда он был счастлив, помнить все хорошее, а не… не что-то другое.

Это Хэмиш нашел отца повесившимся на балке в нашем сарае. Он не рассказывал нам, что он там увидел, никаких страшных подробностей, а когда Энгюс попытался их вызнать, Хэмиш стукнул его кулаком в лицо, чуть нос ему не сломал, и больше никто из нас не смел к нему приставать.

– Мы с тобой будем напоминать друг другу о таких вещах. Я тоже по ночам часто не сплю, мы с тобой будем разговаривать.

Мне это нравится – он и я, только мы двое, Хэмиш полностью будет принадлежать мне.

– Договорились, – говорит он. – Дай пять.

Он схватил меня за руку, за вспухшую, и я невольно вскрикнул, взвыл, как пес тети Шейлы, когда ему на лапу наступают.

– Что за черт?

Я рассказал ему про отца Мерфи и темную кладовку и снова заплакал. Он очень сердился и обнимал меня рукой за плечи. Я знал, что, если расскажу про это братьям, Хэмиш меня в выгребной яме утопит, но я был рад, что он вот так меня обнимает. Все-таки про то, как я обмочился, я ему не сказал. Я никому из родных, вернувшись домой, не рассказал, как обошелся со мной отец Мерфи, – я бы рассказал, но тетя Шейла первая заметила, промыла мне ладонь и забинтовала ее и велела не огорчать маму, ей и без того плохо. Всем плохо, поэтому я не стал никому рассказывать.

– Что там у тебя? – спросил Хэмиш, услышав, как в другой руке у меня щелкают шарики.

– Кровяники, – гордо ответил я, предъявляя свое сокровище. Я так и лег спать с ними, потому что мне нравилось перебирать их. – Другой, добрый, священник дал мне их, когда я сидел в кладовке.

– Насовсем? – уточнил Хэмиш, рассматривая шарики.

– Вроде бы да.

– Кровяники, говоришь? – повторил он.

– Да, они красные, как кровь. Еще они называются «камрады», – пояснил я. Больше я ничего про шарики не знаю, но хотел бы знать.

– Как мы с тобой, – говорит он, катая шарики на своей ладони. – Братья, единокровные, камрады.

– Ага! – улыбаюсь я в темноте.

– Возьми их с собой завтра в школу, – советует Хэмиш, возвращая мне марблс и устраиваясь поудобнее в спальном мешке.

Энгюс просит нас заткнуться, Хэмиш снова толкает его ногой в голову, но все-таки мы умолкаем и ждем, пока по дыханию брата не поймем, что он снова уснул.

Хэмиш шепчет мне на ухо:

– Положи с утра кровяники себе в карман. Держи их там, никому не показывай, иначе отцы узнают и отберут. И если он снова запрет тебя в кладовке, шарики будут у тебя при себе. Ребята будут заниматься и получать затрещины, а ты будешь себе играть. Усек?

Я киваю.

– И мне будет приятно завтра думать, что ты веселишься, натянул всем нос. С Боггсами шутки плохи, – шепчет он.

Я улыбаюсь.

– И чем чаще тебя будут запирать в кладовке, тем круче ты будешь играть. Фергюс Боггс, лучший игрок Ирландии, а то и всего мира. А я буду твоим агентом. Братья Боггс – в сговоре против всех.

Я хихикаю, и он вместе со мной.

– Круто, да?

Слышно, что и он возбужден.

– Да!

– Это будет наш секрет – ото всех, договорились?

– Да!

– И каждую ночь ты будешь мне рассказывать, чему научился.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Обещаю, Хэмиш.

– Хороший мальчик. – Он взъерошил мне волосы. – Мы тут не пропадем, верно?

– Верно, Хэмиш, – шепчу я.

Он взял меня за больную руку, очень осторожно, и так, вместе, мы уснули.

Братья, единокровные, камрады. В сговоре против всего мира.

Утром в понедельник я возвращаюсь на работу.

– Хорошо отдохнула? – приветствует меня Эрик, внимательно присматриваясь: пришла ли я в норму после инцидента с метанием кружки.

– Спасибо, отлично, – улыбаюсь я. – Все прекрасно.

– Славно, – говорит он, все так же присматриваясь, голубые глаза светятся на фоне оранжевого искусственного загара. – Знаешь, я проверил это выражение. Насчет мурашек.

– И что?

– Пишут, это еще бывает от сексуального возбуждения.

Я засмеялась и покачала головой, и он, фыркая, удалился в офис.

– Эрик! – крикнула я ему вслед. – На следующей неделе я начну обучать папу плаванию. – И я подумала, пора мне тут тоже что-то новое делать. Например, класс аквааэробики. Раз в неделю. Что скажешь?

Он улыбнулся в ответ:

– Отличная идея, Сабрина. Жду не дождусь посмотреть, как Мэри Келли и мистер Дейли отплясывают подводную самбу. – Он сексуально завращал бедром и снова меня насмешил.

Улыбаясь, чувствуя себя вполне счастливой, я уселась на стул над пустым пока бассейном, огромный список правил нависал надо мной, надо всеми, словно распятие в церкви. Напоминание. Предостережение. Заповедь. Не делай того, не делай сего. Этого нельзя, и то запрещено. С виду сплошной негатив, но ведь это – руководство. Слушайся, и с тобой все будет в порядке. Все будет хорошо.

Мэри Келли в больнице, приходит в себя после инфаркта, состояние, к счастью, стабильное. И я больше не чувствую прежней пустоты, я словно омолодилась и внутри горит огонь. Могу целый день так просидеть, без событий, и все равно буду довольна. Так и будет.

Явился мистер Дейли в светло-зеленых плавках, тонких, словно лишний слой кожи, заправляя на ходу полторы пряди еще уцелевших волос под слишком тесно облегающую шапочку.