Последний порог - Андраш Беркеши

— Во всяком случае, это смелые ребята, — заметил Чаба. — Только мне это нападение кажется сказкой. Пожалуй, Эрика права.

Эккер не без умысла завел разговор о Милане, так как и сам не верил официальному донесению гестапо. Собственно говоря, его сейчас интересовал не только Радович, но и люди, которые стояли за его спиной. Иногда ему казалось, что Чаба знает о побеге Милана намного больше, чем об этом говорилось в официальных сводках. К такому мнению он пришел на основании некоторых наблюдений. Раньше, когда речь заходила о Милане, Чаба не мог скрыть беспокойства за судьбу своего друга, более того, по выражению его лица было заметно, что он страдает. Однако после побега Милана с лица Чабы уже исчезло выражение озабоченности и беспокойства.

Эккер дружески посмотрел на Чабу, а затем начал объяснять, почему он не верит официальному сообщению о побеге Радовича... Однако это вовсе не значит, что он начисто отвергает возможность побега, вернее, Милан бежал не сам, а кто-то организовал его побег. Чаба внимательно слушал доводы профессора, а сам в это время разглядывал его ботинки. Он слышал стук дождевых капель за окнами, и вдруг в голову ему пришла мысль: как же так, на улице идет сильный дождь, а подошвы ботинок Эккера и отвороты его брюк совершенно сухие? Он перевел взгляд на ковер под своими ногами — он был мокр, и ботинки все еще были насквозь мокрыми и грязными, хотя он уже более двух часов сидел в теплой комнате. Эккер же всего несколько секунд находился в прихожей, следовательно, он никак не мог успеть за это время переодеть брюки и обувь, хотя если хозяин дома возвращается в грязной обуви, то снимает ее и надевает домашние туфли, а Эккер дома обычно ходил именно в домашней обуви...

Вот об этом-то своем наблюдении и хотел тогда рассказать Чаба Гезе Бернату, но потом как-то забыл.

Журналист вопросительно уставился на Чабу, который старался поподробнее вспомнить об этом случае.

— Ты говорил, что заметил что-то подозрительное у Эккера, — напомнил ему Бернат. — Рассказывал о девушке, которую тот вызволил из концлагеря. Помню, говорил, что тогда вы еще спорили о побеге Радовича. Эндре тоже был с тобой.

— Что-то припоминаю. — Чаба подсел к столу и, закрыв глаза, начал вспоминать. Да, в тот вечер он еще спорил с Эндре, который безо всяких оговорок склонялся на сторону профессора. И только потом Чаба вспомнил-таки о сухих ботинках Эккера. — Все вспомнил! — обрадовался он и рассказал о том, что тогда заметил.

— Боже мой! — невольно воскликнул Бернат. Было заметно, что он разволновался.

— Но что случилось, папа? — с тревогой спросила Андреа. — Что тебя так взволновало?

Бернат нервно заходил по комнате.

— Так-так, на улице шел дождь, а у него ботинки были сухими, — пробормотал он, не обращая внимания на вопрос дочери.

— Точно так оно и было, — подтвердил Чаба. — Вот у меня и сложилось мнение, что Эккер был дома, только не знаю, почему он пришел с таким опозданием.

— Выходит, что Эрика обманула вас, — высказала предположение Андреа.

— Не думаю, — отозвался Чаба. — К чему бы ей это делать? Мы с Эрикой друзья.

— Однако жизнью своей она обязана Эккеру, — заметил Бернат, вынув изо рта трубку.

Чаба пальцами постучал по столу:

— Насколько я помню, Эрика в ту пору не очень-то цеплялась за жизнь.

Андреа взяла отца за руку и спросила:

— Почему тебя так заинтересовал Эккер? Ты что-нибудь знаешь о нем?

Бернат выпил стакан воды и вытер рот рукой. Трубку он крепко зажал в ладони и поднес ее ко рту лишь после долгого раздумья. Некоторое время он молча попыхивал ею, и у Чабы сложилось впечатление, что старик что-то знает, но никак не решится, говорить ему об этом или же нет.

Бернат попросил дочь, чтобы она приготовила черный кофе, так как у него снова разболелась голова, Андреа вышла из комнаты, а когда дверь за ней закрылась, Бернат тихо заговорил:

— Скажу только тебе, старина. Андреа пока об этом не должна знать. Немцы стягивают войска на нашей западной границе. Одновременно с этим в страну прибыло множество делегаций.

— И что все это значит?

Бернат выпустил дым к потолку и пояснил:

— Это означает, что они готовятся к оккупации страны, а большая часть членов делегаций являются агентами гестапо. Разве отец не говорил тебе о том, что Гитлер вызвал к себе регента?

— Отец не разговаривает со мной о таких вещах. — Чаба с изумлением посмотрел на озабоченное лицо Берната: — Если я правильно понял, то ты полагаешь, что профессор Эккер связан с гестапо? — Журналист молча кивнул. — Быть того не может.

— Ничего невозможного нет, старина. Просто ты не знаешь гестапо. Мне лично деятельность Эккера уже давно кажется подозрительной. Правда, доказательств, что он связан с гестапо, у меня нет, однако целый ряд его шагов я никак не могу объяснить логически.

— Эккер — гуманист. В некоторых случаях он подыгрывает нацистам, но делает это, вероятно, для того, чтобы удержаться на поверхности. Только так он может помогать своим друзьям.

— Ну а как же с сухими ботинками?

— Этого я не могу объяснить, — ответил Чаба. — Но если Эккер агент гестапо, тогда не понятно, почему он меня не выдал. Ведь я не скрывал своего мнения.

— На это я не могу ответить, хотя ты мыслишь правильно. Однако если ты вспомнишь о нашем разговоре, — продолжал Бернат, — то убедишься в том, что события подтверждают мою правоту.

Между тем Андреа принесла кофе на подносе и поставила на середину стола.

— Прошу вас, господа, — предложила она и села сама. — Не знаю только, достаточно ли крепкий получился. В прошлый раз ты принес великолепный кофе.

Бернат медленно помешивал в своей чашечке.

— Я рад, что хоть этот удалось достать.

— Выходит, сейчас и в Турции уже нельзя достать кофе? — спросила девушка.

— Можно, только у меня было слишком мало времени.

Чаба уже выключился из общего разговора, он все еще раздумывал над тем, что ему сообщил Бернат, который, будучи в Анкаре, узнал о сосредоточении немецких войск на границе Венгрии. Жаль только, что Бернат все равно не скажет ему о том, от кого он получил такие сведения. Он уже несколько раз задавал старику подобные вопросы, но тот хитро уходил от прямого ответа. Но события действительно подтверждали его правоту.

Неожиданно вспомнилось случившееся в феврале тридцать восьмого года...

Чаба жил тогда в квартире Берната, куда он перебрался от дядюшки Вальтера после исчезновения Милана, поскольку не хотел, чтобы у дяди были из-за него неприятности. Он готовился к экзаменам и все время сидел над учебниками. Берната же почти постоянно не было дома: он разъезжал по различным приемам, пресс-конференциям, много писал, и лишь изредка выдавался случай, когда они могли хоть немного поговорить.

Однажды вечером — это он хорошо помнит и по сей день — Бернат сам зашел к нему в комнату. На дворе бушевала зимняя вьюга. Они же уселись в хорошо натопленной гостиной и разговорились о том, что события в мире начали развиваться очень быстро и что этот, так сказать, скоростной темп задает руководство империи. С горечью он пожаловался на то, что все больше и больше товарищей добровольно записываются в легионы, отправляющиеся в Испанию.

— Знаешь, Геза, мне кажется, что немцы никогда не смогут свергнуть гитлеровский режим. Дело в том, что те из моих коллег, кто еще год назад был нормальным, теперь стали фашистами. Гитлер их всех просто-напросто околдовал.

— Нисколько не удивляюсь, — заметил Бернат. — У них прекрасно поставлена пропаганда. Это мое личное, так сказать, мнение, старина, хотя в душу их Гитлер заглянуть не может.

Чаба положил учебник на колени и сказал:

— В душу, как таковую, я не верю. Что это такое — в душе сопротивляться, а на деле честно работать на Гитлера? Плевать я хочу на такое сопротивление. Или посмотри на их праздники. — Он ехидно ухмыльнулся: — Немцы — с тем же чувством сопротивления в душе — с большим воодушевлением принимают в них самое активное участие. И еще какое! Они прямо-таки впадают в экстаз. Вся немецкая нация, дядюшка Геза, полностью прогнила. Мне с немцем сейчас даже разговаривать не хочется. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело, и далеко не уверен в том, что он на тебя тут же не донесет. Эккер, возможно, единственный человек, с которым иногда полезно обменяться мнениями.

— А как он сейчас поживает? — спросил Бернат и отошел к окну.

— Жив-здоров, с нужной энергией читает лекции.

Бернат опустил жалюзи на окне.

— По-твоему, Эккер не фашист? — Бернат вернулся на место и сел.

Чаба закрыл учебник и, пожав плечами, заговорил, растягивая слова:

— Видите ли... Я думаю, он только играет под них. Правда, я не исключаю, что и он нацист, но тогда иной, непохожий на других. Он не ослеплен режимом, способен критически воспринимать события, с ним можно разговаривать. Хотя, откровенно говоря, я и с ним-то не так часто общаюсь: меня просто не интересует политика. — Чаба закурил сигарету и несколько раз затянулся. — Сейчас, когда я остался один, я о многом передумал. — Бернат тем временем набил свою трубку и, раскурив ее, внимательно слушал Чабу. — Думал-думал и пришел к выводу, что нет смысла заниматься политикой. Вот возьмем хотя бы Германию. Весь мир только и делает, что кричит об угрозе фашизма, поносит его, но ничего не предпринимает в целях его свержения. Какая глупость, что Милан загубил свою жизнь! Если бы он был жив... А зачем? Милан — венгр, и какое ему дело до Германии?! А мне какое дело до нее? Да никакого. Если восемьдесят миллионов немцев — или сколько их там на свете? — устраивает режим Гитлера, я только принимаю это во внимание, и все. — Сбив пепел с сигареты, он полистал книгу и продолжал: — Знаешь, чем я займусь после защиты диплома? Завербуюсь врачом в одну из стран Африки. Эндре рассказывал мне, что каждая миссия имеет в колониях свои больницы. Андреа я заберу с собой.