Последний порог - Андраш Беркеши

Они шли по широкому освещенному тротуару. Со стороны городского парка дул свежий ветер, стуча ветками деревьев, на которых уже набухали почки. Чаба говорил взволнованно, а Пустаи все еще казалось, что он видит перед собой спокойное лицо Берната и возбужденных, Чабу и Андреа.

Чаба вспомнил тот спор...

— Критерием чести для журналиста, — заявил Бернат, — является правдивость его информации.

Когда официант поставил на стол пудинг и ушел, Чаба сказал:

— Если работу венгерских журналистов оценивать согласно этому критерию, то можно смело утверждать, что с совестью у них далеко не все в порядке.

— Как и у венгерской цензуры, — заметил Бернат, а сам попробовал пудинг. — Откуда ты знаешь, какие информации шлют венгерские зарубежные корреспонденты к себе на родину, если не принимать во внимание нескольких писак-бумагомарателей, которые сотрудничают с нацистами? Ничего ты не знаешь, а говоришь.

Эндре Поор положил ложку на стол. Глаза за стеклами очков заблестели, он что-то хотел было сказать, но, видимо, передумал и продолжал внимательно слушать разговор Берната с Чабой.

Чаба наполнил рюмки. Когда все выпили, Бернат продолжал:

— Может быть, ты, старина, не знаешь, что в Венгрии нет свободы печати?

— К счастью... — тихо заметил Эндре, кладя ложечку на пустую тарелку. — Если бы она у нас была, то дело дошло бы до трагедии.

Все с любопытством уставились на него.

— До какой еще трагедии? — спросил Чаба.

— Если бы они написали статьи об условиях жизни в Германии — вот что было бы трагично. У нас в стране, как ты знаешь, — продолжал Эндре, — все газеты находятся в руках евреев. Представляешь, какие ужасные статьи появились бы на свет божий.

Бернат молчал, и это злило Чабу. Он так разнервничался, что забыл прикурить и теперь чертил спичкой что-то на скатерти.

— Послушай, будущий поп, — сказал Чаба сердито. — Если ты хочешь, чтобы мы тебя воспринимали серьезно и разговаривали с тобой, прекрати нести бред о евреях. Скучно это. По крайней мере, мне прямо-таки противно. Уж лучше бы признался, что стал фашистом. Так было бы честнее. Возможно, что я тебя тогда и понял бы, а твоему отцу ох как хорошо было, если бы и у нас установили фашистский режим.

— Отца в это дело не впутывай, — отрезал Эндре. — Сейчас разговор вовсе не о нем. Я только сказал, что у нас в стране вся печать находится в руках евреев, а если бы еще не было цензуры, то в газетах и журналах печатались бы ужасные вещи. Ведь они ни единым словом не обмолвились о том, что Гитлер покончил с безработицей, обеспечив тем самым миллионы людей хлебом, вернее, создав для них человеческие условия жизни. А не пишут они об этом потому, что, прочитав такие материалы, сотни тысяч венгерских безработных невольно задумались бы над этим. Неохотно пишут они и о том, что Гитлер вернул немцам национальное самосознание. А у евреев, как известно, такого чувства нет, так как они все до одного космополиты.

— Скажи, почему погиб Пауль Витман? — спросил Чаба.

— Потому, что он нарушил закон, и еще потому, что он был труслив. Все самоубийцы — трусы.

— Ну и мерзавец же ты, Эндре! Самый настоящий мерзавец! — возмущался Чаба. — Ты вполне заслуживаешь, чтобы на тебя плюнули.

— Прости, — сказал семинарист. — Ты прав. Это было мерзко с моей стороны: Пауль всегда считал себя немцем.

— Эндре, ты же умный парень, — перебил его Бернат, — и потому тебе следовало бы знать, что для фашистов еврейский вопрос не самый главный. Но трагичный. Я лично боюсь, очень даже боюсь, что нацисты скоро перейдут к массовому уничтожению евреев.

Эндре энергично запротестовал:

— Дядюшка Геза, неужели вы полагаете, что людей, словно животных, можно уничтожать по приказу Гитлера или кого-нибудь другого? Я лично в это не верю. Во всем этом вопросе меня беспокоит то, что и Чаба потерял способность мыслить здраво. Я знаю, что у немцев имеются так называемые рабочие лагеря, но там созданы нормальные условия. Разумеется, что и в них бывают смертные случаи. Но о них сообщают родственникам. Ни в какие концлагеря евреев не забирают. Их, правда, заставляют носить на рукаве шестиконечную звезду, но те, кто не нарушает законов, и по сей день живут в собственных квартирах.

— Эндре, — сказал Чаба спокойно, — если бы немцы заставили носить желтую шестиконечную звезду лишь нескольких евреев, разве это само по себе не отвратительно? Неужели можно так унижать человека?

— Все это лишь временные явления, — старался как-то отстоять свое мнение Эндре. — Но не следует закрывать глаза и на то, что Гитлер поднял со дна миллионы людей.

— Судя по твоим словам, ты учишься в нацистской семинарии, — с горькой усмешкой произнес Чаба. — Ты принимаешь во внимание только то, что тебе нравится. К сожалению, я и сам мало что понимаю в политике. Однако мне все это не нравится. Это отвратительно.

— А государственное устройство Венгрии ты признаешь? — спросил Эндре Чабу, протирая стекла очков.

— Да, конечно. Какое оно имеет отношение к нацизму?

— Если ты принимаешь наше политическое и общественное устройство, старина, тогда не кривляйся, как циркач, потому что нацистский режим и наш строй зиждутся на одной и той же основе. В настоящее время между ними имеются различия лишь но форме. У немцев нет демократии, но ее нет и у нас. В Германии царит антисемитизм, и у нас — тоже. Национализм в Венгрии развит не менее, чем в Германии. Глашатаем теории превосходства германской расы является Геббельс. А разве у нас нет расовой теории? Если я не ошибаюсь, твой отец является членом того же общества, что и мой отец. Им ведь тоже пришлось доказывать, что они представители чистокровной венгерской расы. В Германии о внутреннем порядке пекутся СА, СС и гестапо. Молодежь воспитывает такая организация, как «Гитлерюгенд». Но ведь и у нас есть политическая полиция, жандармерия, контрразведка и прочие организации. И в Германии и у нас вскармливается дух антибольшевизма. Перечислять дальше? Так как же ты можешь считать злом германский фашизм и одновременно признавать венгерский? И спрашивается — почему? Человек должен быть последовательным. Почему бы тому, кто признает режим регента Миклоша Хорти, не признать режим Гитлера?..

Чаба остановился возле машины.

— Знаешь, Миклош, — сказал он тихо, — с тех пор я о многом думал и понял, что, к сожалению, Эндре во многом был прав.

— Твой друг неглупый человек, — заметил Пустаи. — Последовательно бороться против Гитлера может только тот, кто борется и против Хорти. — Он прислонился к дверце машины и посмотрел врачу в лицо.

— Нам сначала необходимо вести борьбу против самих себя, затем против своих собственных родителей, против друзей за то, что они стали сторонниками фюрера. Это главное. На это намекал и дядюшка Геза. В союз с коммунистами не осмеливается вступить не только Хорти, но и мой отец, да и ни одна из организаций.

— Человек никогда не бывает совсем одиноким, — заметил Пустаи, глядя на пустынную улицу. — Даже человек, приехавший издалека, находит себе друзей.

— Ты имеешь в виду коммунистов?

— Возможно, и их тоже.

— «Возможно...» — Проговорив это, Чаба подумал о Милане и посмотрел в звездное небо: — Знаешь, Миклош, мне чужд мир представлений коммунистов, как, видимо, и мой для них. Дело в том, что красные, вероятно, нисколько не нуждаются в детях землевладельцев.

— Но им нужны врачи-хирурги. — Миклош улыбнулся и положил руку на плечо Чабы: — Странный ты человек, Чаба. Все время говоришь, что далек от политики, а на самом деле только и занимаешься ею. Видишь ли, старина, сейчас вопрос не в коммунистах, а в нацистах. — Помолчав немного, он продолжал: — Если ты не обидишься, хочу дать тебе один совет. Будь поосторожнее со своими друзьями.

— Ты имеешь в виду Эндре?

— Да, его.

— Эндре — фанатик, но порядочный и честный человек.

— Чаба, имей в виду, что фанатики — самые опасные люди. Они со своей чистой совестью способны наделать больше вреда, чем профессиональные уголовники или карьеристы.

— Это глупости.

— С тем, кто из личных интересов, из стремления к власти или же из каких-либо других побуждений присоединяется к фашизму, всегда можно договориться. Такому нужно только пообещать на десять процентов больше, и сделка будет заключена, а вот с фанатиком никакой сделки не совершишь. А ваш Эндре Поор — фанатик. Если он станет фашистом, то, преисполненный религиозной веры, будет убежденно служить нацистам, и грешить он будет отнюдь не в надежде на то, что епископ отпустит ему грех, а опять-таки по своим убеждениям. Правда, среди фашистов имеются и пуритане. Однако с точки зрения жертвы все равно, от кого она страдает: от пуританина или от грешника. Фашистских убийц не следует пытаться понимать, их надо уничтожать. — Он протянул Чабе руку: — Спокойной ночи, старина. До свидания.