В провинции - Элиза Ожешко

Между тем беседа у фортепьяно продолжалась, заглушаемая капризными и нестройными звуками, выходившими из-под пальцев пани Карлич. Компаньонки о чем-то перешептывались по-французски. Потом зашел общий разговор о модах, деревенской скуке, о предстоящем катании на санях, о Варшаве, о загранице. Винцуня говорила мало, зато Александр был весьма словоохотлив, оживлен, сыпал остротами, всякий раз считал своим долгом отпустить комплимент какой-нибудь из барышень, то и дело бросал многозначительные взгляды на хозяйку. Один из таких взглядов случайно перехватила Винцуня; заметила она также, как сверкнули в ответ черные огненные глаза вдовы; и перед Винцуней, казалось, на миг приподнялась завеса, и обнаружилось нечто темное, скрываемое, греховное, о чем она раньше не знала.

Винцуня побледнела.

Когда молодые Снопинские уехали из Песочной, пани Карлич и ее компаньонки молча переглянулись. Заполучив для забавы эту провинциалку, они, как ни странно, не находили в ней ничего такого, над чем можно было бы посмеяться.

По дороге Александр сказал жене:

— Милая, тебе надо непременно выучиться говорить по-французски.

— Зачем, Олесь? — удивилась Винцуня.

— Затем, что теперь ты, вероятно, будешь часто бывать у пани Карлич, а там собирается большое общество и почти все всегда разговаривают по-французски.

Винцуня, немного помолчав, ответила:

— Боюсь тебя огорчить, дорогой Олесь, но мне совсем не хочется бывать в Песочной.

— Странная ты женщина! — в сердцах произнес Александр. — Тебя совсем не привлекает красота, изящество. Неужели тебе не хочется вращаться в свете, быть не хуже других?

— Я признаю, что все в доме пани Карлич подобрано с большим вкусом, но если все, что я сегодня наблюдала, и есть большой свет, мне он не показался ни красивым, ни привлекательным, как бы ты его ни расхваливал, — вежливо ответила Винцуня.

— Что же тебе там не понравилось? — с издевкой спросил муж.

— Многое! И прежде всего: отсутствие простоты.

— Ах, что за мужицкие вкусы и понятия! Ей-Богу! Тебе бы только в кладовку лазить да гусей откармливать! — с досадой промолвил Александр. — Мы с тобой неподходящая пара, дорогая Винцуня! — Он закутался в шубу и умолк. Дальше ехали молча. То ли оттого, что разыгрался ветер? То ли оттого, что в душе у обоих остался осадок от разговора? Но еще не наступило время сказать об этом открыто.

Тогда-то Александр, проезжая мимо Шлёминого трактира, остановился, заглянул в залу и застрял там среди подгулявших парней. Тогда-то Винцуня впервые после долгого перерыва снова встретилась с Болеславом, доверилась его надежной опеке и, слушая завывание зимней бури, различила в ней жалобные стоны тех, кто оплакивает свое утерянное счастье.

III. Портрет

Кто же была пани Карлич?

Знатность, значительное состояние и привлекательная наружность обеспечили ей в обществе место видное, а потому и влиятельное.

Нельзя сказать, что она была плохим человеком в обычном значении этого слова: явно и заведомо она никому зла не причиняла, а часто у нее бывали добрые и даже благородные побуждения. Те, кто ее близко знал, могли перечислить много великодушных поступков, которые она совершила за свою жизнь: не одну семью спасла от голода, не одну сироту воспитала на свои средства, не одному нищему кинула горсть монет. Прислуга тоже на нее не жаловалась, она была щедрой и обходительной хозяйкой, несмотря на капризный и вспыльчивый характер; если кто-нибудь оказывал ей услугу, она умела сполна отплатить и подарком, и добрым словом. Хотя она была знатного рода, но никогда не кичилась своим происхождением. Ее бы не заставили улыбнуться даже монарху, если бы он ей был неприятен, а если кто-нибудь ей нравился, для нее безразлично было, какого он сословия.

Она была неплохой женщиной.

И набожной, очень набожной.

У нее в комнате стоял красивой резьбы налой со скамеечкой для коленопреклонений, а в углу висел святой образ кисти итальянского мастера, обрамленный цветами и серебряными украшениями. Пани Карлич часто носила на руке агатовые четки с большим золотым крестом, а на шее у нее всегда можно было видеть ладанку с освященной реликвией. Даже отправляясь на бал, она прятала ее за корсаж декольтированного платья. Живя в городе, она избирала себе духовником кого-нибудь из смиренной монастырской братии и раз в неделю ходила на исповедь, а в деревне у нее был свой капеллан, который ежедневно служил мессу в садовой часовенке. Набожность пани Карлич была вполне искренней, даже пылкой, хотя было в этом что-то примитивное, присущее южным народам. Пани Карлич верила в существование ада со всеми адскими муками, в чертей и котлы с кипящей смолой, а небо виделось ей таким, каким оно приснилось Магомету, о чем он возвестил своим последователям. Пани Карлич горячо поклонялась Богоматери и некоторым святым, но молиться могла, только имея перед собой святой образ; если его не было, молитва не шла на ум. Главной сути учения Христа она не знала, да и не задумывалась над этим, но церковные ритуалы, обряды, блеск огней у алтаря, дым кадил, сверкающие балдахины и облачения церковников приводили ее в трепетный восторг. Во время больших церковных праздников в храме, окруженная этим великолепием, она завидовала китаянкам, которые сами зажигают золотистые бумажки перед своими божествами в храмах; лишенная подобной возможности, она довольствовалась тем, что покупала гирлянды роз, серебряные и золотые украшения и обряжала ими алтарь. Рим был для нее идеалом и святым городом; любимой книгой были страстные и экстатические писания святой Терезы, а самыми излюбленными проповедниками — итальянские священники.

Своей набожностью и многими другими свойствами пани Карлич скорее походила на испанок или итальянок, нежели на своих соотечественниц. Ей безумно нравились три места на земле: Рим, Париж, Испания. Рим она любила потому, что там ее душа загоралась при виде ярких огней в базиликах во время великих церковных торжеств и таяла, утопая в клубах благовонных курений; Париж ее привлекал светским великолепием, успехами, вихрем головокружительных балов; Испанию она любила потому, что там жарко, знойно… там страстью дышат апельсиновые рощи, пламенная синева небес и смуглые лица чернооких идальго…

Самой любимой эпохой, о которой она часто думала и много читала, было средневековье. Философско-историческое значение этой эпохи ее мало заботило, она довольствовалась лишь несколькими происшествиями и скандалами тех времен и была от них в восторге. Полудикие бароны, закованные в латы с головы до пят, обитатели замков, затерянных среди отвесных скал, грабители с больших дорог и похитители путешествующих красавиц в ее глазах выглядели романтичными героями. Ей нравились странствующие рыцари, которые изъездили вдоль и поперек всю Европу, залепив один глаз пластырем или приковав левую руку к правой ноге, дабы этим доказать даме сердца свою любовь. Самым великим человеком на свете представлялся ей римский папа Гильдебранд[15]. В ее комнате висела огромных размеров картина, где он попирает стопой голову кающегося и униженного германского императора.