Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Раньше я частенько воображал подобные ситуации и думал: а как же я себя поведу? Тогда я тешил себя мыслью, что буду героем, твердо продержусь до конца. А сейчас искал оправданий. «Ведь и на меня кто-то донес, а я что, хуже? – думал я. – Что толку, если и меня повесят, как других?»

Я спросил отца Валентино:

– Что будет, если я во всем сознаюсь?

– Тебя пощадят, – ответил он. – Накажут, но вернут в лоно церкви, если ты от всего отречешься.

– А Сибила? Ее пощадят?

Священник снисходительно улыбнулся:

– Когда она признает, что заблуждалась, и ее пожалеют.

Эти слова все решили. Я думал: «Сибила сознается и притворится раскаявшейся, как и я собираюсь сделать». Я надеялся, она поймет мою трусость и сможет меня простить, потому что ей станет ясно – в моем положении она бы сделала то же самое. Я вернулся к Непорочному и рассказал, где искать Сибилу.

Но пощада была совсем не такой, как я ожидал. Поутру состоялось аутодафе, и Непорочный по этому случаю явился в пурпурных одеждах. Приговор выносили многим, мне – последнему. Моих друзей трудно было узнать после того, что с ними сделали, и я стыдился, что сам цел и невредим. У нас отобрали все вещи и передали их Святой Палате. Меня отвели домой, где описали мои жалкие пожитки, вплоть до последней ложки. Еретиками признали всех жителей, а потому все, что было в поселке, свалили на тележки и в грузовики. Тем, кто сознавался неохотно, выкололи глаза; слепых обмотали веревкой и привязали к отцу Белибаста. Его не ослепили, а велели повсюду водить этих людей как предостережение другим.

Меня же покарали. Посадили на осла и прогнали по улицам. Люди должны были бросать в меня камнями. Это им охранники приказали, но ни один камень не попал в меня. Когда мы снова подъехали к церкви, один охранник вытащил нож и отрезал мне нос. Не стану рассказывать, что я испытал, это неописуемо, да и нет сил говорить, до сих пор не могу привыкнуть. Правда, теперь я вижу в том некую справедливость, если воспринять это как наказание за то, что я предал Сибилу.

Меня отвязали от осла, я рухнул на землю, но был поднят окружившими священниками. Они надели на меня санбенито – рубаху с желтыми крестами на груди и спине – и приказали носить ее всю оставшуюся жизнь. Велели до конца дней ходить босиком и запретили касаться людей. Дали деревянный лоток, как у разносчика, чтобы укладывать в него свой скарб. Кровь сочилась у меня на рубаху и стекала по ногам. Мне казалось, я сейчас умру, все внутри обвалилось.

Вперед вышел монсеньор и по-доброму мне улыбнулся.

– Во что веруешь? – спросил он.

– Верую в Иисуса Христа, – ответил я.

Он обернулся к священникам и призвал их возрадоваться. Клянусь, на глазах у него блестели слезы счастья.

– Возблагодарим же Господа! – сказал он, обнял меня за плечи и расцеловал.

53. мексиканец-музыковед вспоминает, как строилась стена

Я живу здесь уже довольно долго, но для меня по-прежнему остается удивительной загадкой неослабевающая страсть к зодчеству у людей, которые по своей природе расположены к праздности и распутству. Возведение стены пришлось на время, когда я нахватался каких-то красных тварей на плато. Они вскарабкиваются под штаниной и забираются в кожу. Счастлив тот, у кого штаны плотно прилегают к пузу от достатка или худобы, тогда эти сволочи выше пояса не поднимаются. У меня появились жуткие язвочки, так чесавшиеся, что просто можно было с ума сойти, и я разругался с Эной и Леной, потому как подумал, что кто-то из них гульнул на стороне и подцепил сифилис. Вне себя от негодования я отправился к Аурелио, и он посоветовал мне замазать болячки жиром, чтобы гады задохнулись, ну и, конечно, они там передохли, а у меня началась аллергия на их трупы, от которой все чесалось еще хуже. Я опять пошел к Аурелио, а он говорит: «Скажи спасибо, что это не подкожный овод», – и мне припомнилось, как недавно один такой укусил лошадь в глаз и что из этого вышло. Глаз быстро превратился в скопище отвратительно извивавшихся личинок, и я думал, жеребец околеет, но Серхио вырезал ему глазное яблоко и промыл глазницу спиртом. Все бы хорошо, только лошадь стала ходить кругами – одной стороной-то не видела. Тут Дионисио говорит: «Пустяки», – нашел серую гальку и краской нарисовал на ней глаз. Вставил коню, и тот теперь ходит прямо, вот как это объяснить? Правда, видок – посмотришь и вздрогнешь.

Дон Эммануэль купил этого жеребца и как-то раз поднимается на нем ко мне на гору, дает листок бумаги и говорит, что там записана редкая английская рождественская песня, дескать, не заинтересует ли она меня для коллекции? Песня очень длинная, потому что в каждом куплете прибавлялось по строчке, и называлась «Двенадцать дней Рождества». Вот последний куплет:

«На двенадцатый день Рождества моя любовь прислала мне дюжину дерганых лохматок, одиннадцать прыгучих коблов, десять оторванных яиц, девять отгрызенных сосков, восемь пердучих жоп, семь расстриженных викариев, пять хористов. Четырех блудников, трех французских шлюх, пару дверок от сортира и господина Монтагю из Болье».

Дон Эммануэль очень нежно пропел мне все своим чудесным баритоном, а я, признаюсь, совсем растрогался и говорю: «Хорошо бы вы спели ее английскому посланнику, когда он к нам приезжал». Слов-то я не понимаю, по-английски знаю чуть-чуть, но послал песню вместе с записью мелодии моему агенту в Мехико, надеясь, что, может быть, ее включат в новую международную антологию фольклора, а доходы от продажи поступят в ЮНИСЕФ. Поведение дона Эммануэля порой обескураживает, но на этот раз он совершил нечто весьма похвальное. У них с Фелисидад опять размолвка, и весь город только об этом и говорит. Хорошо бы у них все было так же счастливо, как у Папагато с Франческой; та опять забеременела и уже ходит вперевалку. Все удивляются, потому что она еще кормит грудью первенца. Насколько мне известно, и их ягуары ожидают прибавления. Скоро они нас заполонят. Мне вот пришлось укрепить крышу, а то Лена говорит, ягуары как-нибудь продавят кровлю, когда будут принимать солнечные ванны.

Я, мурлыча мелодию, которой меня научил Дионисио, заканчивал возиться с новыми стропилами, и тут пришел генерал Фуэрте. Как истый джентльмен старой школы, он поцеловал ручку Эне и Лене. Затем подошел ко мне и говорит:

– Может понадобиться твоя помощь.

– А что такое? – спрашиваю. – Вернулся трехсотлетний старик и на кого-то напал? Или граф наконец-то отрезал кому-нибудь нос? Может, Фелисидад разбила тарелку об голову дона Эммануэля? Не съел ли кто «Цыпленка для настоящего мужчины» в ресторане Долорес?

А генерал говорит:

– Нет, угадывай дальше.

– Хекторо взял четвертую жену? Неужели подъемник оборвался? Опять нужно везти тракторы?

– Ты на верном пути, приятель, – говорит генерал. – Мы будем строить перед городом стену поперек долины.

– Что?! – закричал я. – Опять работать?

Я ужаснулся, потому что кроме доставки тракторов помогал Дионисио и учителю Луису строить в болоте огромную карту мира и уже достаточно наломался. Но я ушам своим не поверил, я просто обалдел, когда узнал, зачем нужно строить эту стену, и бегом бросился на площадь.

– Неужели мы должны строить стену только потому, что так якобы велел дух приемной дочери Аурелио? – спрашивал я, но в ответ слышал всякую чепуху.

– Так боги же не смогут нам помочь на этот раз, – сказал Серхио.

– Да на какой «на этот раз»? – воскликнул я.

– Так вышло, что святых сбили с толку, – ответил Мисаэль.

– Укрепления нам пригодятся, – сказала Ремедиос.

– Для чего? – спрашивал я. – Нам что, грозит вторжение?

А шлюха Долорес заметила:

– Только пусть вторженцы будут при деньгах, и чтоб у них хорошо стоял, тогда я согласная.

Пробиться сквозь это нагромождение бессмыслицы я не смог, никто меня не слушал. Липовый священник дон Сальвадор выкрикивал непристойности на латыни, граф размахивал мечом и грозился потопить захватчиков в реках крови, а отец Гарсиа серьезно говорил, что архангел Сандальфон очень тревожится за нашу безопасность.

– Ничего плохого в том, что всем найдется дело, – сказал дон Эммануэль. – Руки всегда должны быть чем-то заняты.

Фелисидад сплюнула на землю и ответила:

– Вот это-то меня и печалит – то, чем у тебя заняты руки.

В общем, мы построили стену. Я впервые порадовался конкистадорам, воскрешенным Аурелио. Обычно они чванятся и болтаются повсюду в своих ржавых доспехах, спотыкаясь о ягуаров, пьют без меры, матерятся и изводят женщин назойливыми приставаниями. В довершение всего выглядят кретинами и пускают слюни. Аурелио говорит, это оттого, что они слишком долго были замороженными, и нужно проявить терпимость, но мое терпение уже все вышло. А вот когда мы занялись постройкой военного объекта, делом для них понятным, конкистадоры трудились, как заведенные.

Мы привезли невероятное количество цемента и песка, оплаченных донной Констанцей, и я уж и не упомню, сколько раз караван мулов ходил в Ипасуэно и обратно. Я растерял весь жирок, какой накопил с тех пор, как очутился на попечении Эны и Лены. Стену мы построили трехметровой высоты и на два метра заглубили, она протянулась через всю долину; в центре поставили сторожку для входа и выхода и соорудили небольшую арку для реки. В конце строительства возникли некоторые сложности: захватчики могли бы просто взобраться по горным склонам и обойти нашу стену, и потому ее продолжили по горе, сколько могли, и мы сочли, что раз сами туда не взбираемся, то и никто не залезет.