Стихи и эссе - Уистан Оден

Указанная иллюзия кажется мне или следствием полного непонимания природы взаимоотношений искусства и жизни, или же попыткой найти рациональное объяснение и оправдание своему вульгарному праздному любопытству.

Праздное любопытство есть неискоренимый порок человеческого ума. Мы все любим раскапывать секреты соседей, особенно унизительные секреты. Так было, и так, вероятно, будет всегда. Сравнительно новым — вряд ли встречающимся раньше второй половины XVIII века — является постепенное размывание границы между стремлением к истине и праздным любопытством, так что ныне она уже полностью стерта и мы можем удовлетворять эту свою порочную страсть без всяких угрызений совести. Значительная часть того, что ныне сходит за научное исследование, ничем не отличается от поведения человека, читающего чужое письмо в тот момент, когда хозяин вышел из комнаты, и с моральной точки зрения такое поведение не становится лучше, оттого что хозяин отсутствует по причине своей смерти.

Если речь идет о человеке действия — правителе, политике, генерале, человек равен своей биографии. В случае человека искусства, который является не деятелем, а творцом, история его жизни принципиально отлична от истории его произведений. У человека действия тоже есть некая грань между личной жизнью и жизнью публичной; но та и другая состоят из поступков и порой связаны друг с другом. Скажем, политические интересы любовницы короля могут влиять на его государственную политику. Следовательно, историк в поисках истины имеет право изучать личную жизнь публичного деятеля в той степени, в которой его открытия помогают понять историю его времени, если даже жертва предпочла бы, чтобы эти секреты навсегда остались скрытыми.

В случае с художником или поэтом ситуация совершенно иная. История искусства, сравнение одних произведений с другими, одной эпохи с другой, изучение влияний и эволюции стиля — законные области исследования. Книга покойного Д. Б. Лейшмана "Темы и вариации в сонетах Шекспира" — превосходный пример такого рода. Даже рассказ о жизни художника, если его жизнь была достаточно интересной, приемлема при условии, что биограф и его читатели осознают, что такой рассказ никаким образом не объясняет произведений данного художника. Связь между жизнью и творчеством, с одной стороны, самоочевидна и не требует комментариев — всякое произведение искусства есть, в определенном смысле, самовыражение, — но, с другой стороны, связь эта чрезвычайно сложна и непроницаема для постороннего взгляда. Так, например, ясно, что любовь Катулла к Лесбии вдохновила его любовную лирику и, если бы поэт и его возлюбленная обладали бы другими характерами, то и стихи были бы иными; но, сколько ни исследуй его жизнь, никогда не поймешь, почему Катулл написал именно те стихи, которые он написал, а не какие-либо другие, почему он вообще их написал и чем эти стихи хороши. Если бы можно было спросить самого поэта о связи между его стихотворением и теми событиями, которые спровоцировали его, он вряд ли бы дал удовлетворительный ответ, потому что даже "стихотворение на случай", в том смысле, как его понимал Гёте, содержит в себе опыт всей жизни поэта, и он сам не смог бы назвать все входящие в него элементы.

Далее, нужно иметь в виду, что большинство истинных художников предпочли бы вообще не становиться героями биографий. Истинный художник верит, что он послан на землю для выполнения некой миссии, для отработки полученного им дара. Личная жизнь имеет значение для него самого и, возможно, для его близких друзей, но он не думает, что она должна становиться предметом внимания публики. Единственное, на что надеется писатель, это внимание читателей к его книгам. Он надеется, что они, по крайней мере, заметят в них опечатки. Шекспир должен быть благодарен многим ученым, начиная с Малоуна[293], которые предложили разумные поправки к тексту "кватро". Писатель также надеется, что они приложат терпение и ум, чтобы извлечь как можно больше смысла из его книг. Если бы Шекспир мог прочесть экспликацию профессора Уильяма Эмпсона[294] на сонет 94 ("Кто, злом владея, зла не причинит…"), он бы, может быть, воскликнул: "Как! Неужели я все это действительно сказал!", но наверняка был бы благодарен мистеру Эмпсону за любовь и внимание.

Мало того что большинство истинных художников желали бы вовсе не иметь биографов, они вообще предпочли бы, если бы это было практически осуществимо, чтобы их творения печатались анонимно.

Шекспир находится в особо выгодном положении среди других писателей, будучи, по существу, анонимен. Отсюда существование людей, которые тратят всю свою жизнь, пытаясь доказать, что его пьесы написаны кем-то другим. (Как странно, например, что Фрейд уверовал в версию графа Оксфорда.)

Что касается сонетов Шекспира, то здесь точно установленных фактов немного. Во-первых, два из этих сонетов, "When my love swears that she is made of truth" (138) и "The two loves I have, of comfort and despair" (144), появились в "Страстном пилигриме", поэтическом сборнике, напечатанном в 1599 году. Во-вторых, все они вместе были напечатаны Дж. Элдом для Т. Т.[295] с посвящением: "Единственному первоисточнику (begetter) нижеследующих сонетов м-ру W. H.". Упоминание Мересом в 1598 году "сладостных сонетов" Шекспира не является решительным свидетельством, так как слово "сонет" часто употреблялось как общий термин для любого лирического стихотворения и, если даже Мерес употребил его в более узком смысле, неизвестно, имел ли он в виду те сонеты, о которых мы говорим.

Помимо самого текста, вот все, что мы знаем наверняка и вряд ли когда-нибудь узнаем больше. Я склонен согласиться с теми учеными, которые, на основании филологических данных, интерпретируют слово begetter как "тот, кому обязаны своим появлением" сонеты, так что мистер W. H. - не вдохновитель, не друг, которому посвящены сонеты, а тот, кто предоставил рукопись для издания.

Что касается даты сочинения, мы можем с уверенностью сказать только то, что отношения между Шекспиром и его Другом продолжались, по крайней мере, три года:

Three April perfumes in three hot Junes burned,Since first I saw you fresh, which yet is green. (104)

Три благоуханных апреля сгорели в трех жарких июняхС тех пор, как я увидел тебя впервые, но ты так же юн.

То, что по своему стилю сонеты ближе к ранним пьесам, не может служить веским свидетельством в пользу ранней даты их написания, потому что стиль поэта в высшей степени зависит от жанра и поэтической формы, к которым он прибегает. Как сказал профессор К. С. Льюис[296]: "Если бы Шекспир урвал часок от работы над ‘Лиром’ для того, чтобы написать сонет, этот сонет по стилю мог бы сильно отличаться от ‘Лира’". Но в целом я полагаю раннюю дату более вероятным предположением, так как чувства, которые выражают сонеты, свидетельствуют скорее о более молодом возрасте, чем о более пожилом.

[297]

# © The Estate of W. H. Auden, 1976, 1991

СТАТЬИ

Антон Нестеров

Немного о У.Х. Одене

С детства мы помним историю Икара — сына, нарушившего волю мудрого отца и поднявшегося к Солнцу на восковых крыльях. Солнечный жар растопил воск, и юноша упал в море. Мы привыкли видеть в Икаре символ дерзновенной мечты человечества — взлететь в небо. Но один человек увидел эту историю иначе. Вернее, увидел так, как ее нарисовал до него другой:

В "Икаре" Брейгеля, в гибельный миг,Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,Но для него это не было смертельной неудачей, —Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоноВоды, а изящный корабль, с которого не моглиНе видеть, как мальчик падает с небосклона,Был занят плаваньем,                   все дальше уплывал от земли…

(Пер. П.Грушко)

Зло — но и чудо — совершается рядом с нами, мы же остаемся к нему равнодушны и слепы, мы не впускаем его в свое сознание, думая, что нас это не касается. Человек, увидевший это, — английский поэт Уистан Хью Оден. Последний английский поэт, о котором с полным правом можно сказать — "великий".

Строки оденовских стихов, как и его оброненные по какому-то почти случайному поводу фразы, оседают в памяти отточенными формулами, вроде: "На этой земле мы затем, чтобы творить добро другим. Зачем здесь другие, я не знаю", или "Искусство — основной доступный нам способ преломить хлеб с умершими". Эти формулы звучат парадоксально потому, что одновременно поражают своей очевидностью — так, что хочется воскликнуть: "конечно, а как же иначе?" — и вызывают оторопь: "почему же мы раньше этого не знали?". Многие стихотворения Одена поражают именно своей детской простотой, как, например, его "Эпитафия тирану":