Я знаю, что ничего не знаю - Сократ

чесноком; а мы, верно, думаем скорее о том, как бы кого поцеловать, чем о том, чтобы сражаться.

Этот разговор так приблизительно и кончился.

Тогда Критобул сказал:

– Так я тоже скажу, на каком основании я горжусь красотой.

– Говори, – сказали гости.

– Если я не красив, как я думаю, то было бы справедливо привлечь вас к суду за обман: никто вас не заставляет клясться, а вы всегда с клятвой утверждаете, что я – красавец. Я, конечно, верю, потому что считаю вас людьми благородными. Но если я действительно красив и вы при виде меня испытываете то же, что я при виде человека, кажущегося мне красивым, то, клянусь всеми богами, я не взял бы царской власти за красоту. Теперь я с бóльшим удовольствием смотрю на Клиния, чем на все другие красоты мира; я предпочел бы стать слепым ко всему остальному, чем к одному Клинию. Противны мне ночь и сон за то, что я его не вижу; а дню и солнцу я в высшей степени благодарен за то, что они показывают Клиния. Мы, красавцы, можем гордиться еще вот чем: сильному человеку приходится работать, чтобы добывать жизненные блага, храброму – подвергаться опасностям, ученому – говорить, а красавец, даже ничего не делая, всего может достигнуть. Я, например, хоть и знаю, что деньги – вещь приятная, но охотнее стал бы давать Клинию, что у меня есть, чем получать что-то от другого; я охотнее был бы рабом, чем свободным, если бы Клиний хотел повелевать мною: мне легче было бы работать для него, чем отдыхать, и приятнее было бы подвергаться опасностям за него, чем жить в безопасности. И вот, если ты, Каллий, гордишься тем, что можешь делать людей справедливее, то я могу более, чем ты, направлять их ко всякой добродетели: благодаря тому, что мы, красавцы, чем-то вдохновляем влюбленных, мы делаем их более щедрыми на деньги, более трудолюбивыми и славолюбивыми в опасностях и уж, конечно, более стыдливыми и воздержными, коль скоро они всего более стыдятся даже того, что им нужно. Безумны также те, которые не выбирают красавцев в военачальники: я, например, с Клинием пошел бы хоть в огонь; уверен, что и вы тоже со мною. Поэтому уж не сомневайся, Сократ, что моя красота принесет какую-нибудь пользу людям. Разумеется, не следует умалять достоинство красоты за то, что она скоро отцветает: как ребенок бывает красив, так равно и мальчик, и взрослый, и старец. Вот доказательство: носить масличные ветви в честь Афины выбирают красивых стариков, подразумевая этим, что всякому возрасту сопутствует красота. А если приятно получать, в чем нуждаешься, от людей с их согласия, то, я уверен, и сейчас, даже не говоря ни слова, я скорее убедил бы этого мальчика и эту девушку поцеловать меня, чем ты, Сократ, хотя бы ты говорил очень много и умно.

Сходные рассуждения о власти Эроса как власти красоты есть в «Пире» Платона – там они принадлежат трагику Агафону, в доме которого и происходит пир.

Носить масличные ветви – обрядовое шествие на Панафинеях включало воздаяние почтения оливе, как древнейшему дереву, насажденному самой Афиной.

– Что это? – сказал Сократ. – Ты хвастаешься так, считая себя красивее даже меня?

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Критобул, – а то я был бы безобразнее всех Силенов в сатировских драмах.

Силен – спутник Диониса, рогатый, волосатый и пузатый, но с человеческими ногами, в отличие от сатиров, имеющих конские или козлиные ноги. Сократа часто сравнивали с Силеном за его курносость, полноту и диковатость облика; в «Пире» Платона Алкивиад развивает целое сравнение Сократа с силеном – в форме силенов изготавливались также шкатулки для драгоценностей, и из этого Алкивиад делает похвальный вывод, что мудрость Сократа нетривиальна, в отличие от мудрости других мудрецов.

А Сократ, действительно, был на них похож.

– Ну, так помни же, – сказал Сократ, – что этот спор о красоте надо будет решить судом, когда предположенные речи обойдут свой круг. И пусть судит нас не Александр, сын Приама, а они сами, которые, как ты воображаешь, желают поцеловать тебя.

Александр – одно из имен Париса: полубоги и царские лица малоазийского происхождения, как и Парис, могли становиться известными грекам под разными именами. Имеется в виду суд Париса на свадьбе Пелея и Фетиды, который и стал поводом к Троянской войне. Сократ имеет в виду, что в любви разбираются лучше всего те, кто сами любят, а не как изнеженный Парис, который отдал предпочтение Афродите эмоционально, не пережив еще настоящей любви, не говоря изнутри эротического вдохновения.

– А Клинию не предоставишь ты этого, Сократ? – спросил он.

– Да перестанешь ли ты, – отвечал Сократ, – вечно упоминать о Клинии?

– А если я не произношу его имени, неужели ты думаешь, что я хоть сколько-нибудь меньше помню о нем? Разве ты не знаешь, что я ношу в душе его образ настолько ясный, что, если бы я обладал талантом скульптора или живописца, я по этому образу сделал бы подобие его ничуть не хуже, чем если бы смотрел на него самого.

Образ – лежащее в основе классической эстетики представление о том, что в нашей памяти существуют некоторые «картины», которые, как и обычные картины, могут напрямую воздействовать на реальность, довольно древнее. Так, в гомеровские времена существовало представление о «телегонии»: если муж долго отсутствовал, то жена могла зачать законного наследника от раба, но при условии, что она при этом будет смотреть на портрет мужа, который сразу запечатлеется в ее уме и теле будущего ребенка. Остатки этих представлений о «телегонии», запечатлении внешних образов в самом теле человека, мы сейчас видим в портретах кумиров в комнате или в литературных сказках:

И не диво, что бела:

Мать брюхатая сидела

Да на снег лишь и глядела!

На это Сократ отвечал:

– Раз ты носишь такой похожий образ его, то почему ты докучаешь мне и водишь меня туда, где увидишь его самого?

– Потому что, Сократ, вид его самого может радовать, а вид образа не доставляет наслаждения, а вселяет тоску.

Тут Гермоген сказал:

– Мне думается, Сократ, это даже не похоже на тебя, что ты допустил Критобула дойти до такого исступления от любви.

– Ты, видно, думаешь, – отвечал Сократ, – что он пришел в такое состояние лишь с тех пор, как со мною водит дружбу?

– А то когда же?

– Разве не видишь, что у него лишь недавно пушок стал