Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Значит, если монотонно распространяется, то, считай, картины нет, а есть щель, дыра или выход из пещеры, в которой вся наша культура и живопись возникли.

Принцип интерференции в том, чтобы свет на картине, распространяясь от источника, падал бы на разные предметы, не равномерно ослабляясь, а местами вспыхивая, усиливаясь... Это хорошо ложится в нашу голову, потому что подобное мы видели сотни тысяч лет, еще будучи кроманьонцами: на закате, когда солнце опускается под землю, последние лучи мчатся к нему, чтобы успеть домой.

Спешат, напоминают, чтобы их не забыли…

И если такое “вспыхивание” движется по картине, сначала удаляется от источника света, а потом по большому кругу возвращается к нему, то этот принцип построения картины по-простому назовем круговой порукой света.

А дальше начинаются тонкости… Но это долгий разговор.

Шелохнется наверняка!..

Речь о вере, что есть идеальное сочетание слов, звуков или пятен, когда каждый чувствующий и понимающий воскликнет: “Вот!..” Трезвым умом понимаешь, что такой точки нет, в лучшем случае — область соответствия, поскольку люди различаются по восприятию. Так что вера в точку абсолюта — она как сон, который постоянно додумываешь, дополняешь...

Тем более, трезвому уму ясно, ничто в мире не шелохнется от звуков, слов и пятен даже в идеальных сочетаниях.

И все-таки вера остается. Наверное, что-то подобное двигало Сезанном писать одну и ту же гору много лет.

Да кабы…

Если что-то привлечет внимание художника, особенно наивного, то тут же предмет внимания увеличивается в размерах — яблоко величиной с избу, женщины как деревья…

Некоторые совсем не наивные художники поняли, что небольшие предметы, если их многократно увеличить на холсте, выглядят необычно, странно. В них проявляются свойства, которые не замечаем в мелких вещах. Наверное, такую странность хорошо бы понял человек, которого уменьшили в размерах… или все кругом увеличили бы. Если бы Свифта с его Гулливером перенести в наше время… Он бы сто очков вперед дал Кафке!

А может, ничего бы не написал, прочитал бы Кафку и умер от возмущения.

На Юго-Западе было…

Обычно начинаешь картинку от сильного впечатления, которое перед глазами, то ли из памяти всплыло, то ли на улице увидел... Шел как-то, задумался, вечер, осень, и вдруг вижу — из-под земли желтый свет! А это, оказывается, вход в метро. Приехал домой, и только одно перед глазами — синий вечер, желтое пятно и отражения желтого в черных лужах... Получилось вовсе не метро, но это уже не важно — картинка получилась.

Поделом — страх!..

Природа — не цветочки-лепесточки, она огромное пространство, которое нас знать не хочет. Вроде все об этом знают, но, как всегда, знать мало, надо на своей шкуре испытать.

Выйти из города, прислушаться…

Пройдет миллион лет, нас не станет, следы сотрутся... Очень на то похоже, с каждым годом становится понятней. А ее, природы, пространство, темное, молчаливое, — останется. Выходишь вечером к берегу реки и видишь... Нет, не видишь — чувствуешь. Жутко становится. Наглядно, убедительно земля демонстрирует нам, что лишние... Оттого и живем, кучкуясь, чтобы об этом забывать.

Нет, не демонстрирует она, просто молчит. Говорят, мы ее портим. Наверняка. Но у нее после нас времени хватит, все заживет, забудется…

Скрипим помаленьку…

Один художник, давно умерший, говорил мне, что жизнь из него вытекает, когда он “взвешивает соотношения пятен”.

— Рисовать легко, — он говорил, — а вот довести картинку… чувствую, как нервы скрипят…

О драме…

Все отношение к жизни, переданное поколениями, воспитанное с детства, весь жизненный опыт, наконец, требует — драму! Где драма?..

Разве нет в жизни драмы укорененной, неистребимой, в самом корне бытия?

Смотрю на дерево, траву, кота на траве, на реку, которой нелегко тащить свою воду неведомо куда... Вижу сплошную пронизывающую боль и беспокойство во всем, существующем на земле.

Не надо деклараций, крика, ругани, яркости, шелухи концептов и хеппенингов... красот эффектных не надо...

Нужно, чтобы во всех простых вещах, деревьях, лицах был бы драматический отголосок нашей жизни, человеческой, звериной, растительной — любой, везде, всегда.

Выражение лица…

Если человек идет писать прозу и говорит: “Иду работать”, — можете не читать.

Главное — выражение лица. Когда нужное выражение — нет проблем.

А вот как оно дается — не знаю. Например, лицо старой обезьяны, завидевшей банан. Но высоко на ветке. Очень высоко. Но ловкая обезьяна. Но старая.

Но хочет банан. Но уже не так сильно хочет...

Больше миниатюры не получится, значит.

“Короткий конец!”

Прожить жизнь и в конце бояться — это полный курцшлюсс, как говорила моя бабка, когда перегорали пробки…

Своя пещера…

Говорят на открытии выставок глупости — улыбаюсь, помалкиваю. Прихожу, когда никого нет, пытаюсь новое усмотреть…

Оно со зрителем не связано, только с моим ощущением, что передо мной отпечаток внутреннего процесса, про который ничего не знаю, а по этим следам на стенах… вдруг что-то смогу понять?..

Свобода — миф…

В обществе одно насилие сменяется другим, грубое, жестокое — более тонким, изощренным, потом наоборот…

Людей всегда заставляли быть рабами — путем уговаривания, внушения, ласкового принуждения, всяческих приманок, наконец, через страх лишний кусок потерять…

Лучше, чем мордобитие, но свободой и не пахнет. Хочешь быть свободным чуть больше остальных — будешь нищим на задворках общества. Из каждого правила есть исключения, не о них речь. Просто сказки о свободе надоели, ее нигде и ни в чем нет, в лучшем случае — ограниченный выбор из двух-трех вариантов, которые подсовывает тебе Случай.

Меньше всего свободы в творчестве, хотя там в идеале особая Несвобода — зависимость от самого себя. Честный художник обречен быть самим собой, и счастлив тот из них, кто внутренне уравновешен, не рвется за свои рамки, не пытается “расширять возможности”…

И хватит!..

О чем мы все говорит, говорим… — о том, что хуже всего знаем, — о Боге, о счастье и вечной жизни...

Кажется, избежал…

Офисный мышонок и государственные головастики

Роман Ольги Славниковой «Легкая голова» публиковался в «Знамени» (№ 9 и 10) в ту пору, когда еще, кажется, не остыл дым от летней гари.

В памяти были свежи впечатления катастрофической жары, когда официальные каналы смешили публику заявлениями, что в пожарах виноват «человеческий фактор», желтая пресса во главе с «Комсомольской правдой» вбрасывала версию об испытании американцами климатического оружия, и ее охотно подхватывало сарафанное радио (которое в наше время нашло приют не только в очередях, но и в Интернете). Народу хотелось персонифицировать виновника жары, пожаров и смога.

В романе Славниковой «Легкая голова» обыграна эта мифотворческая потребность найти виновника всех бед. Только на роль плохиша выбран не какой-нибудь могущественный злодей, ненавидящий человечество, а заурядный бренд-менеджер, этакая серая офисная мышь. Автор называет героя Максим Т. Ермаков (придется называть его так и нам). Это из-за него в мире происходят и будут усиливаться ужасные вещи: климатические сдвиги, цунами, катастрофы, теракты, пожары и даже глобальный экономический кризис: оказывается, его голова «травмирует гравитационное поле». И потому, чтобы спасти по крайней мере часть человечества, офис-менеджер должен застрелиться. И вот еще одно условие: застрелиться обладатель легкой головы должен сам. Если же Максима Т. Ермакова просто застрелить, то нужного результата не добиться.

Так объясняют ему необычные визитеры с совершенно стертыми лицами, один из которых, с непомерно большой лысой головой, «напоминал не родившегося, но каким-то иным, неизвестным способом развившегося и повзрослевшего человеческого зародыша». Ну и уроды, — думает Максим Т. Ермаков. И они так и останутся в тексте как «государственные уроды», а чаще — «государственные головастики», а главный среди них — под именем (почти уже собственным) Зародыш. Заметим, кстати, что головастики — это также недоразвившиеся лягушки. У Славниковой метафора поворачивается разными гранями, и такое настойчивое акцентирование недоразвития представителей грозных спецслужб, конечно же, имеет дополнительный смысл.