Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Не важно, с чего начинаешь, важно, к чему придешь.

Неморты…

Люблю компании старых вещей, зверей, которые в своем кругу, забытые или выброшенные из нашей пузырящейся кипучести, живо общаются между собой, на окружающий мир смотрят из полутемного угла — иногда с изумлением, чаще с тревогой… Они живые, не натюрморты — я называю их немортами.

Другой мир, он рядом, но войти сложно.

Но если войдешь, выходить не хочется.

Жизнь — болеро…

Мы шли в школу, рядом музыка, всегда с нами. Утром по радиоточке классика, играли оркестры. Это сейчас все поют, умеют — не умеют... а тогда даже на концертах чередовали голоса с играющими музыку людьми.

Мы шли, и с нами была одна мелодия. Каждый день. Я спрашивал у мамы, что это, она говорит — “Болеро”, был такой композитор Равель. А почему она на месте топчется? Мама усмехалась, не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это написал, одна мелодия сто лет.

Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Зато я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы почти не смотрели — думали, редко говорили. Тогда дети были другими... послевоенные дети…

А может, кажется, уже не знаешь, как на самом деле было. Только помню — “Болеро”, и мы идем, идем, идем в школу...

“Болеро” — как жизнь. Одна и та же тема, а рост, развитие — усложнение оркестровки.

И жизнь как “Болеро”, только в конце неясность ожидает. То ли обрыв на вершине усложнения, то ли снова все просто — кончается, как началось...

Про искусство…

У солдата ноги давно нет, а болит, особенно по ночам.

Искусство — та же фантомная боль. Оно неистребимо, не потому что культура и музей, а потому что механизм головной работы. Художник страдает гипертрофией этой функции, нужной для целостности личности.

Вася и Феликс…

Была идея: на высоком берегу Оки поставить две фигуры — собаки и кота.

Над их могилами или рядом. Силуэты из гнутых стальных трубок, воздушная конструкция. Если метров двадцать в высоту, то будут видны от моста через Оку, за семь-восемь километров.

А недавно видел в альбоме — такие насыщенные воздухом рисунки на небе делают.

Не удивился, новое придумать трудно.

Печально, что знаю наперед — сломают, а трубки сдадут в металлолом.

Живем где?..

Но рисуночки есть, а вдруг… кто знает… а если… да мало ли что…

Авось да небось… Дурак.

Встречи с собой…

По мере того как убираются внешние препятствия и преграды, надуманные и мелочные... начинаешь чувствовать внутренние ограничения — встречаешься сам с собой. Драматическая фантастика.

Правда оказывается не такой уж приятной, иллюзии неограниченных возможностей тают.

Творческий потенциал — штука тонкая, легко подавить в юном возрасте. Давится — воспитанием, образованием, собственным инстинктом выживания-самосохранения, требованиями общества, окружения, господствующей идеологии, профессиональной среды…

Поэтому исключительно важны встречи, пусть мимолетные, с людьми, идущими поперек течения: они доказывают нам своей жизнью, как много может один человек.

В живописи…

…нет ничего важней света.

Цвет? — его качество.

Тон? — количество.

Нам легче…

Я видел настоящих врачей, поколение довоенной выучки. Сердце ухом слушали и деревянной трубочкой.

Лет через сорок после смерти отца ко мне подошел старый человек: “В молодости Семен Маркович меня спас: все говорили аппендицит, а он — воспаление легких. Оказался прав, дал сульфидина... я выжил...”

Потом с врачами становилось хуже, хуже, а теперь — в их логово лучше не входить, противно и опасно. Разве что без сознания внесут...

К счастью, нам легче, чем врачам: плохие книги и картины редко убивают.

Логика изображений…

Вначале мне были интересны персонажи, которые посреди суеты и беготни исполняют свои неторопливые дела или ничего не делают, пьют чай, рассуждают о жизни...

Потом и рассуждения сошли на нет — молча сидят среди хлама, суеты, раздора...

Потом и суеты не стало, просто сидят — перед окном, под деревьями, над рекой...

Или гуляют с кошками и собаками.

А потом и персонажей не стало, остались только брошенные ими вещи.

Тихая жизнь вещей.

Нечего пытаться…

В старости проявляются черты, к которым в молодости трудней пробиться.

Молодому хочется казаться умным, правым, истины изрекать.

А в старости — ошибаться, говорить глупости не страшно: умным уже не станешь, на правоту наплевать, а истина… к тебе не прикоснулась даже…

О жлобах…

Не люблю людей, старающихся купить дешевле, продать дороже. А мне говорят — “весь мир так устроен”, или “ты совок”, или “шестидесятник, интеллигент”, но чаще — “отстал от жизни”.

Нет, просто я художник и не люблю глаза людей, которые думают, как им купить дешевле, продать дороже. По-русски метко — это хитрожопостью зовут, когда окружающих за дураков считают.

Лица, занятые продажной комбинаторикой, неинтересны мне, и никто не убедит умными исключениями.

А мне говорят — “вот как надо”, или — “дурак”, или что-то про время...

Идите к черту, говорю, господа, я художник, могу вас всех послать…

Надоели, я лучше дома посижу.

Вспоминаю…

Часто вспоминаю умерших знакомых. Не потому что умерли, просто среди знакомых все больше умерших. Оказывается, очень умные слова и очень глупые мысли одинаково часто вспоминаются. Глупость обладает свойством хорошо запоминаться… если очень глупа: тогда в ней замечаешь странные оттенки, наталкивающие на неожиданные выводы.

Спасибо глупым, они помогают чаще умных. Особенно умершим глупцам спасибо, их слова внимательно вспоминаем, ведь новой глупости не скажут.

Умное приближением к истине экспоненциально однообразно, а глупость неожиданна, необозрима, бесконечна…

Жданье ждати…

Сильно не любить сюжеты, действия и все-таки написать роман — можно: роман о бездействии. И назвать его, например, “Ждать”. Существительное женского рода.

Ожидание — самая бесконечная и напряженная тема в жизни, никакого действия в ней нет. Зато это время, насыщенное внутренним переживанием.

Это был бы роман Состояний, их перетекания.

Ожидание вопросов, ожидание ответов… потом уже полное молчание, ожидание конца…

Тема, которая способна охватить все, потому что жизнь пронизана, насыщена ожиданием, а действия — паузы, минуты отдыха и расслабления от этого трагического — жданья.

Цветовкус…

Отношение к цвету похоже на отношение к вкусу еды — соленое, горькое, кислое, жгучее воспринимаем без размышлений. Излишнее обилие цвета или его недостаток — как вкус соли в еде.

Воспринимая цвет на вкус, художник более непосредственным образом, чем писатель, реагирует на собственные воспоминания, чувственный опыт, текущие впечатления. Но чем глубже впечатление, выраженное в цвете, тем неоднозначней прочтение — самим автором и тем более со стороны. В пределе, в абстрактной живописи, изображение является “идеальным триггером” для развязывания ассоциаций воспринимающего.

Оперирующий словом, по сравнению с художником, кажется навязывающим свою волю диктатором.

Лучше не быть…

В снах мы достигаем синтеза изображений и слов, во всяком случае, ближе, чем наяву. Но только для себя. Разговоры в снах — обозначения образов и ощущений, самые необходимые, заполняющие пустоты смысла, выстраивающие порядок внутреннего зрения и прочих ощущений.

Наяву говорим и пишем под гнетом: “быть понятым” значит “быть понятным”. Это угнетает. Прозе до снов не дорасти.

Однако интересно направление, с тонким балансом на грани внутреннего и внешнего понимания. Оттого фразы с брошенными концами, старые-престарые японские рассказики с недосказанностью, с обрывом в конце — примеры искусства, которое не бросается на шею, приобретают особое значение. Вовремя поставить точку — начальная стадия понимания, вовремя оборвать фразу — путь дальше. Чтобы внутренний разговор стал прозой, живой и провоцирующей читателя на собственное движение.