Одиночество зверя - Пётр Самотарж

Милиция пришла за Ладновым домой, оперативники провели обыск, изъяли несколько листовок и тетрадку, испещрённую неположенными мыслями. Затем его доставили в отделение, где он просидел несколько часов в пустой комнате и думал, пока не вошёл человек в штатском. Незнакомец вежливо поздоровался, уселся за стол напротив задержанного, положил перед собой папку и раскрыл её. Внутри обнаружились компрометирующие материалы, изъятые при обыске — несколько безобидных на вид листков бумаги. Начинающий вольнодумец не мог вообразить свою писанину причиной своих неприятностей и всё ждал разъяснений. Штатский некоторое время перебирал компромат, изредка хмыкая и издавая другие нечленораздельные звуки, потом начал задавать вопросы. Смысл их сводился к одному: кто тебя подучил? Ладнов удивился и начал даже не доказывать свою невиновность, а просто говорить. Он ведь сам способен читать, размышлять и делать выводы, почему его непременно кто-то должен подучить? И что такое «подучить»? Он разве совершил правонарушение? Свобода слова гарантирована Конституцией, антисоветской пропагандой он не занимался, поскольку и сейчас уверен в превосходстве социалистической системы над капиталистической, и тем более не клеветал на советский строй, поскольку клевета есть по определению ложное обвинение, а он не написал ни слова лжи. Он даже начал настырно предлагать человеку в штатском показать хоть одно место в изъятых опусах, которое не соответствовало бы действительности.

В этом месте своего рассказа Ладнов заметил на полях, что описываемое им событие имело место в пору действия сталинской Конституции, а не брежневской. В ней не было статьи о руководящей и направляющей силе советского общества, Коммунистическая партия там называлась «руководящим ядром» всех общественных и государственных организаций, что давало больше места для свободной дискуссии о многопартийности. Человек в штатском довольно долго слушал излияния задержанного, потом строгим тоном напомнил ему о необходимости быть начеку перед лицом происков западных спецслужб, которые всеми силами стремятся ослабить монолитную сплочённость советского общества вокруг компартии и предложил ему ответить на вопрос: смогли бы мы выстоять в Великой Отечественной войне, если бы не имели единого руководящего центра, обладающего непреклонной волей к победе?

— Война закончилась, — ответил Ладнов. — Нельзя вечно жить в режиме военной мобилизации.

— Война продолжается, только сменился противник и формы её ведения. Контрреволюционный мятеж в Чехословакии в своё время тоже начался с как бы невинных дискуссий об усовершенствовании социалистического строя, — строго заметил человек напротив.

Таким образом они проговорили пару часов, а затем студент вернулся домой с напутствием впредь не совершать политических ошибок и с пожеланием в будущем стать достойным членом советского общества.

Вольноотпущенник надолго задумался о содеянном и о случившемся с ним, но всё же не смог найти за собой никакой вины. Человек в штатском его не переубедил, но через несколько дней Ладнова вызвали на заседание райкома комсомола и там снова задавали вопросы, требовали объяснить мотивы не подобающего комсомольцу поведения.

— А какое поведение подобает комсомольцу? — искренне спрашивал в ответ сторонник плюрализма. — Не думать и говорить только по приказу? Вы вообще Ленина читали когда-нибудь? Где вы у него нашли хоть полслова о запрете комсомольцам и даже коммунистам честно говорить о несовершенствах компартии и советского строя? Почему никто мне не объясняет мои якобы ошибки, но все требуют в них раскаяться? Вот вы, лично вы, — обратился он непосредственно к растерявшемуся секретарю райкома. — Возьмите мою листовку и покажите мне пальцем конкретную фразу, которая противоречит советским законам или хотя бы нормам социалистического общежития.

Секретарь смял роковую бумажку в кулаке и принялся размахивать им перед лицом Ладнова, требуя прекратить хулиганство и признать вину, поскольку терпение комсомола не беспредельно, и в конце концов он будет вынужден принять решительные меры.

— Вы не говорите от лица комсомола. Может быть, через несколько лет с самых высоких трибун станут говорить то же, что я здесь написал. И тогда меры примут как раз к вам, а не ко мне.

Разумеется, беседа завершилась в некоторой степени печально: институтская организация поспешила исключить Ладнова из рядов, райком её поспешно поддержал, и бывший комсомолец прославился на весь институт. Большинство приятелей перестали с ним разговаривать, оставшиеся изредка обсуждали только проблемы учёбы и досуга, старательно оставляя в стороне проблемы философского масштаба, но издали на него посматривали — с интересом, со страхом, некоторые особо впечатлительные девицы — с восхищением. Им нравился молодой человек, гордо идущий против течения, хотя содержание его знаменитых листовок было известно очень немногим, и судить о сущности его квазипрограммы практически никто не мог. Зато все знали без всяких разъяснений: их однокурсник попёр против системы, а ведь никто не считал её идеальной. Более того, многие полагали её несовершенной и менее эффективной по сравнению с капиталистической — ведь именно в капстранах производится лучшее промышленное оборудование, автомашины и бытовая электроника. Только присоединяться к пропагандистским усилиям Ладнова никто не посчитал нужным, предпочитая спокойно доучиться и защитить диплом. Он оказался едва ли не самым пламенным сторонником социалистических идей на факультете, но только он и пострадал за излишнюю политическую наивность.

Первое время Ладнов воспринимал себя единственным вольнодумцем в стране, хотя знал, разумеется, о диссидентах из разговоров, радиопередач «Свободы» и Би-Би-Си, даже из официальных советских газет и контрпропагандистской литературы, которые в своей суровой критике всё же раскрывали имена непокорных людей. Однако, знание оставалось теоретическим, предположительным — никакими сведениями для личной встречи хоть с кем-нибудь из них опороченный студент не располагал. Оставалось только пойти за справкой в КГБ.

Однажды к Ладнову домой просто пришёл незнакомый человек и предложил ему не размениваться по пустякам. Они долго разговаривали с глазу на глаз, оставив несведущих родителей юного борца за дверью, и в течение всего собеседования прощупывали друг друга с осторожностью, присущей загнанным зверям. Гость говорил размеренно, тихо, уверенно, и каждое его слово одновременно возмущало и пугало. Демократический централизм означает запрет раз и навсегда обсуждать однажды принятые решения, социализм проспал научно-техническую революцию, американцы высадились на Луне, вывели на орбиту стотонную орбитальную станцию и в космической гонке оставили далеко позади Советский Союз. Они знать не знают о своём участии в напряжённой гонке за мировое первенство, если пересчитать ВВП по реальному курсу рубля, он составит лишь пятую часть американского, и это после почти шестидесяти лет напряжённейшего труда, а по сути бесчеловечной эксплуатации, какой никогда не знал даже дикий капитализм, не говоря уже о капитализме современном.

Ладнов возмущался и возражал, доказывал некорректность сопоставления доходов в СССР и США по курсу доллара, тем более фарцовочному, потому что у нас в принципе иная система цен, американцы не платят за проезд на метро и за коммунальные услуги такие смешные деньги, какие платим мы, и ещё многое другое, но сомнение разъедало душу. Человек пригласил Ладнова встретиться с группой его единомышленников, людей отчаянных и суровых, готовых к борьбе за успех безнадёжного дела до конца.

— Только имейте в виду, до сих пор КГБ считал вас заблудшей овечкой, а если сойдётесь с нами, станете врагом народа, со всеми вытекающими последствиями.

— Откуда вы знаете мысли КГБ?

— Вы правильно реагируете, — засмеялся пришелец. — Нельзя верить первому встречному. Договоримся так: я не могу вам доказать свою непричастность к чекистскому цеху, поскольку отрицательный факт доказать невозможно. Вот вы, например, можете доказать, что не являетесь агентом пяти иностранных разведок?

— Не могу, — ответил после минутного размышления Ладнов.

— Разумеется. Так что же нам делать?

— Вы у меня спрашиваете?

— Конечно, у вас. Здесь никого больше нет.

— Я не знаю, что вам дальше делать. Может, просто уйдёте?

— Я могу уйти, но вы навсегда останетесь один. Как в одиночной камере. Правда, советские заключенные, набитые в камеры, как сельди в бочке, мечтают об одиночках, но они ошибаются. Узники Петропавловской крепости сходили с ума именно от безлюдья.

— Я не в камере.

— Вы в камере, молодой человек, не обманывайте себя. Решётки на окнах — лишь условность. Достаточно обнести всю страну колючей проволокой вдоль границ, и вся она станет одним большим концлагерем. Вы можете поверить мне на слово и сделать первый шаг к свободе, или навсегда остаться заключённым. Выбор за вами.