Одиночество зверя - Пётр Самотарж

— Чтобы ты не захотела со мной расставаться.

Они долго разговаривали, а потом вместе ушли, под причитания её матери и угрюмое молчание отца. Марина ничего им не сказала, только оставила адрес, написанный Ладновым на клочке бумаги. Временный, поскольку постоянного адреса у него не было, но роскошный — отдельная комната в коммуналке. Там они и провели свой медовый месяц, ни разу не прикоснувшись друг к другу — занятые только разговорами. Никогда и ни с кем больше в своей жизни Ладнов столько не разговаривал. Слова рождались сами, без усилий, почти без пауз, но не приедались. Говорили обо всём на свете: о чае, кофе, настурциях, тропиках, пустынях, моде, экзистенциализме, теории «большого взрыва» и причинах нелюбви Толстого к Шекспиру. Никто не знал их так хорошо, как они знали друг друга. Они рассказали о себе всё, не оставив за душой ничего тайного, а потом объявили общий родительский сбор на квартире невесты и объявили собравшимся о намерении пожениться.

Детям было уже далеко за двадцать, родителям они причиняли в основном страдания, и те давно не ждали от них ничего хорошего. Новость всех озадачила. Означает ли она конец эпохи бодания телёнка с дубом и начало человеческой жизни? Родители невесты пристально разглядывали жениха, его родители — невесту, и все страстно хотели высмотреть в их глазах смирение.

— И что потом? — осторожно сформулировал кто-то из старших общий вопрос.

— Потом? Поженимся.

— А после свадьбы?

— Что после свадьбы? Что бывает после свадьбы? Люди начинают жить одной семьёй.

— Люди-то начинают, а вы?

— И мы начнём, зачем же тогда жениться, — искренне удивлялись наивности предков жених и невеста.

— И за ум возьмётесь?

— Мы, кажется, давно уже взялись.

Все родители дружно взялись уговаривать пару ненормальных прекратить попытки пробить лбом каменную стену и начать человеческую жизнь — с работой, детьми, Сочи и Ялтой во время отпуска, совсем хорошо — с дачей и машиной. Жизнь дана человеку для счастья и продолжения рода, а не для войны всех со всеми ради невозможного торжества идей, чуждых большинству.

Ладнов и Марина встали и ушли, свадьбу отпраздновали на очередной явке, с шампанским, «горько» и подарками, по всем правилам. Первое лето они провели вдвоём на чужой даче, просыпались каждое утро от пения птиц за окном и буйного солнечного света, умывались колодезной водой, целыми днями бродили в лесу, обедали у костра на берегу ручья или на поляне и совсем перестали думать о несбыточном.

Осенью вернулись в город, он в очередной раз устроился сторожем, она — переводчицей технической литературы. Опять подвернулась комната, они совсем уже зажили, но под Новый год началась Афганская война, и они снова увлеклись «Хроникой» и полулегальными пресс-конференциями для иностранных журналистов на частных квартирах. Распространяли сведения о потерях армии и военных преступлениях, репортажи о прибытии запаянных цинковых гробов, которые родственникам запрещали открывать.

Олимпийские игры они пережили на сеновале у дальних родственников Марины, устав от упорства кураторов из КГБ, и попали под обвинения в двурушничестве со стороны своих. Периодически случавшиеся аресты и безусловная осведомлённость гэбистов о многих «мероприятиях» подпольщиков неизменно вызывали сомнения и пересуды по поводу явного предательства. Измождение заставило Ладнова изменить свою жизненную позицию: он больше не верил. Он был уверен в измене нескольких участников движения, публично назвал их имена, но встретил яростный отпор. У него нашлись единомышленники, но говорить о чьей-либо победе не приходилось.

— Ты не имел права их обвинять, — говорила на сей раз Марина, когда-то отчаявшаяся и разуверившаяся, — раз не можешь уличить с бесспорной достоверностью.

— Я не могу их уличить. Я не могу пробраться на Лубянку и найти в каком-нибудь сейфе их согласие на сотрудничество и расписки в получении денег. Чтобы суметь такое, самому нужно состоять там на службе. Я не могу ничего доказать с печатями и подписями, но я предлагаю исходить из простой логики, и никто до сих пор не указал на ошибку в моих расчётах. Мы не можем продолжать так дальше, нас в конечном итоге всех арестуют.

— Если арестуют всех, твоя логика рассыпется в прах.

— С какой стати?

— Потому что станет ясно, что предателя не было.

— Ты прекрасно меня поняла, не надо уловок.

— Твоя ненависть тебя сгложет.

— Наоборот, она заставляет меня жить дальше. Я никогда не сдамся, и они никогда меня не обманут.

Появление Горбачёва Ладнов воспринял как попытку масштабного политического мошенничества, в своих статьях требовал от нового генсека реальных действий по преодолению коррупции, беззакония и развала государственной экономики, выходил на демонстрации с карикатурами на коварного властителя дум, его несколько раз арестовывали, в конечном итоге предложили выбрать между отъездом и реальной отсидкой.

— Вы меня лагерем пугаете? — искренне возмутился Ладнов в кабинете куратора. — С чего вы взяли, что я вас боюсь?

— О жене подумайте, — назидательно ответил тот.

— Ваши советы относительно семейной жизни мне совершенно не нужны. Мы с женой отлично понимаем друг друга, она знает меня и верит. Можете что угодно наврать ей про меня, она не воспримет вас всерьёз.

— Зачем же врать? Мы просто честно ей сообщим: выбирая между принципом и семьёй, вы не сочли её достаточно важной.

— Формулируйте, как хотите. Уверен, опыт у вас большой. Правда от ваших ухищрений не пострадает.

Ладнова арестовали в восемьдесят пятом, за шесть месяцев до рождения первенца. Нагрянули к ним с обыском поздно вечером, изъяли литературу и увели с собой главу семьи. Беременная Марина стояла с передачами в тюремных очередях, повторяла про себя «Реквием» Ахматовой и ждала возвращения мужа домой. Ей разрешили свидание, она говорила о бытовых пустяках, умолчала про будущего ребёнка и только часто повторяла, чтобы он за неё не волновался.

— Тебе тяжело, — сказал Ладнов. — Но ты не тушуйся. Я им не дамся — зубы себе обломают. Не те времена.

— Я тебя дождусь. Они нас не разлучат, ты не переживай.

Он сидел в пермской политической зоне, о суде над ним сообщали западные радиостанции и диссидентская пресса, Марина выступила на пресс-конференции в британском посольстве с ребёнком на руках, долго отвечала на вопросы о Ладнове, её отношениях с ним и об их будущем.

— Я жду его всегда. Каждый день оставляю ключ у соседей и записываю на магнитофон лепет сына, чтобы отец мог его послушать потом, когда вернётся.

— Вы намерены отправить Горбачёву прошение о помиловании?

— Нет. Помиловать можно только виновного. Незаконно осуждённого следует освободить и реабилитировать.

Ладнов читал её письма, разглядывал фотографии маленького сына и думал, какой выбор он бы сделал, зная о грядущем пополнении семейства. Прежние представления о главном и второстепенном стремительно перемешались, и теперь страшненький глазастый карапуз в распашонке казался более важным, чем борьба за свободу.

— Слишком долго фотографиями любуешься, строго заметил ему сосед с койки нижнего яруса. Так можно язву заработать раньше срока. Тебе сколько отмерили?

— Пять, — привычно ответил Ладнов.

— Значит, когда вернёшься, он уже будет вовсю бегать и болтать. Вот ты и представляй возвращение. Входишь в квартиру, а он бежит навстречу с криком «Папа!»

— А побежит? Он же меня никогда не видел и не увидит, пока не освобожусь. Жена собиралась сюда его привезти, но я запретил. Не хватало, ещё малого к зоне приучать.

— Это правильно, согласен. А побежит или нет — от твоей благоверной зависит. Она должна ему о тебе каждый день рассказывать, чтобы он тоже тебя ждал. К пяти годам-то отец пацану уже нужен. Все приятели по играм будут ему в глаза тыкать — мой папа то, мой папа сё. Он будет мать тормошить: где мой папа? И вот тут её дело — создать твой сказочный образ.

Ладнов ещё до суда спросил у Марины, почему она не сказала ему о ребёнке.

— И ты тогда изменил бы решение? — спросила она в ответ.

— Не знаю, — честно сказал он.

— Я не хотела тебе мешать. То есть, не хотела усложнять выбор.

— Но ты бы хотела со мной уехать? Со мной и с ребёнком?

— Хотела бы. Но не по принуждению. Ты бы счёл меня подельницей гэбистов. Ты знал всё, что нужно: я есть, и мне тяжело без тебя. Но я тебя понимаю и не смею осуждать.

— Какой подельницей, о чём ты?

— Я бы давила на тебя вместе с ними.

— Что значит «давила»? Неужели отец не должен знать о будущем рождении сына?

— Должен. Если каждый день ходит к девяти на работу в самую обычную контору. Но если ты занят изменением мира, то у тебя не остаётся времени на свою собственную жизнь.