История и повествование - Геннадий Обатнин

Но после назначения Керенского военным министром газета начала его критиковать. Позднее «Гроза» усилила критику Керенского, активнее разрабатывалась и антисемитская тема. Читателю давали понять, что Керенский не только служит антинациональным силам, но, возможно, принадлежит к ним: «…какой-то мальчишка <…> бритый адвокат, с лица похожий на жида»[482].

Осенью 1917 года в прессе упоминалось о том, что часть общественного мнения, отрицательно относившаяся к главе Временного правительства, считала его евреем[483]. Об антисемитизме противников Керенского современники писали и в дневниках[484].

В середине сентября «Гроза» упомянула о предполагаемой национальности Керенского: «… солдаты допустить… еврея-адвоката верховным главнокомандующим над русским православным воинством». Через две недели эта характеристика стала более уничижительной: «велеречивый еврейчик адвокат Керенский»[485]. Неделю спустя «Гроза» писала о «жиде Куливере», ставшем во главе государства (позднее в газете утверждалось, что некая Куливер, овдовев, вышла замуж за учителя Керенского, который усыновил, крестив, пасынка, получившего фамилию отчима)[486].

Подчас же пропаганда большевиков и правых экстремистов смыкалась: «Большевики одержали верх, слуга англичан и банкиров еврей Керенский, нагло захвативший звание верховного главнокомандующего и министра-председателя православного русского царства метлой вышвырнут из Зимнего дворца, где он опоганил своим пребыванием покои Царя-миротворца Александра III. Днем 25 октября большевики объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся подчиняться правительству из жидов-банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов грабителей», — писала «Гроза»[487].

Но антисемитские настроения были характерны и для какой-то части большевизирующихся масс, все чаще в разговорах упоминался «жид» Керенский. Сам Керенский вспоминал, что, покидая в Октябре Зимний дворец, он увидел большую надпись: «Долой еврея Керенского, да здравствует Троцкий!»[488]

В это легко поверить. М. И. Либер, выступая на Чрезвычайном съезде меньшевиков в ноябре, приводил такой пример настроения масс, поддерживавших большевиков: «В Саратове, где разогнали Думу и арестовали управу и либералов, толпа гоготала: „Да здравствует Троцкий! Долой жида Керенского!“»[489].

* * *

Полемика вокруг биографии Керенского не принадлежала к числу важнейших идейных баталий 1917 года. В спорах вокруг жизнеописания и генеалогии главы Временного правительства отражались иные конфликты. Но эти споры интересны во многих отношениях.

Дискуссии социалистов разного толка вокруг биографии Керенского, претендовавшего на роль вождя революции, в конечном счете способствовали утверждению политической субкультуры культуры подполья и, в частности, содействовали утверждению культа вождя, хотя одни признавали главу Временного правительства «истинным вождем», а другие это отрицали.

Показательно, что даже правые силы в своих атаках на Керенского не стремились противостоять распространению этой революционной политической культуры, а пытались порой с ее помощью оформить свои идеи.

В целом период марта — октября 1917 года был необычайно важен для формирования политической культуры Советской России. В ее создании большую роль играли и различные противники большевиков, в том числе Керенский и его сторонники.

Инга Данилова

Писатель или списыватель?

(К истории одного литературного скандала)

Инцидент с Алексеем Михайловичем Ремизовым, обвиненным в плагиате на страницах газеты «Биржевые ведомости» в июне 1909 года, неоднократно попадал в поле зрения не только комментаторов ремизовской переписки с участниками событий, но и исследователей творчества писателя, так как нашел отражение в ряде его художественных текстов, в том числе и мемуарного характера. Кроме того, Ремизов, которому вменялось в вину «списывание» двух сказок из специального научного сборника, был вынужден выступить в печати и разъяснить публике свое отношение к мифу, мифотворчеству и фольклору как традиционному для русской литературы материалу, раскрыв при этом собственные приемы работы с текстами-источниками. Случай беспрецедентный для писателя, который, особенно в «петербургский период», сознательно избегал каких-либо прямых идеологических высказываний, открыто не идентифицировал себя ни с одной из существующих литературных групп и неизменно подчеркивал уникальность своей художественной практики и обособленность эстетической позиции в современной литературе[490]. Вместе с тем, на мой взгляд, «история с обвинением в плагиате» выходит за рамки исключительно творческой биографии Ремизова и может рассматриваться как проявление более общих тенденций в культуре рубежа XIX–XX веков, в частности как следствие нового отношения к материалу и способам организации эпического повествования[491]. По крайней мере, она обозначила начало того процесса, который к 20-м годам, по свидетельству младшего современника Ремизова Виктора Шкловского, принял общелитературный характер. В частности, в «Письме пятом» книги «Zoo» он писал: «Наше дело — созданье новых вещей. Ремизов сейчас хочет создать книгу без сюжета, без судьбы человека, положенной в основу композиции. Он пишет то книгу, составленную из кусков, — это „Россия в письменах“, это книга из обрывков книг, — то книгу, наращенную на письма Розанова. Нельзя писать книгу по-старому. Это знает Белый, хорошо знал Розанов, знает Горький <…> и знаю я…»[492]

Между тем, несмотря на высокую частотность упоминаний истории с обвинением Ремизова в плагиате в работах специалистов, нельзя утверждать, что нам известны абсолютно все нюансы этого литературного скандала. Поэтому имеет смысл более пристально вглядеться в события лета 1909 года.

Итак, 16 июня 1909 года в вечернем выпуске петербургской газеты «Биржевые ведомости» (№ 11160. С. 5–6) было опубликовано «письмо в редакцию», озаглавленное «Писатель или списыватель?» и подписанное псевдонимом Мих. Миров. Автор статьи (она достаточно большая по объему) обвинил «русского писателя г. Алексея Ремизова», который «успел уже составить себе имя», «в гимназическом списывании» сказок «Мышонок» и «Небо пало» с книги известного собирателя русского фольклора Николая Евгеньевича Ончукова «Северные сказки», вышедшей в свет в 1908 году в виде 33-го тома «Записок Императорского Русского Географического Общества». В качестве доказательства Мих. Миров «поставил Ремизову столбцы», то есть указал параллельные места в ремизовских сказках и текстах-источниках[493]. При этом Мих. Миров утверждал, будто сопоставляемые им тексты совпадают буквально и различаются лишь тем, что в сказках Ремизова диалектные формы отдельных слов заменены на общелитературные. Кроме того, он позволил себе применить к автору чрезвычайно оскорбительные по меркам того времени термины из уголовной хроники «кража» и «экспроприация», указав, в частности, на то, «что свою экспроприацию г. Ремизов практикует как систему». Нельзя не отдать должное наблюдательности ремизовского изобличителя, который тонко уловил тогда еще отнюдь не очевидную даже для ближайшего литературного окружения писателя тенденцию в его творчестве, а именно — системный подход к работе с фольклорными текстами, в полной мере проявившийся лишь с выходом в свет в 1914 году сборника «Докука и балагурье», куда, среди прочего, вошли и две отмеченные Мих. Мировым сказки.

Несмотря на «летнее затишье», а может быть, как раз по причине отсутствия других «сенсаций», обвинение Мих. Мирова мгновенно растиражировали столичные и провинциальные газеты. Только в течение первой недели после его публикации в «Биржевых ведомостях» появилось как минимум восемь перепечаток и сообщений о ремизовском плагиате. Причем тон этих заметок был более чем «игривым» и выходил за рамки литературных приличий. Так, харьковская газета «Южный край» сообщала о том, что Ремизов «стибрил» две сказочки[494]. «Петербургская газета» называла случившееся «веселеньким скандальчиком»[495]. От «Нового времени», московского «Раннего утра»[496] и того же «Южного края» досталось модернистам и поддерживающей их прессе. «Петербургская газета» помянула Ремизову интерес к чертям и предыдущий скандал в связи с постановкой его пьесы «Бесовское действо над неким мужем» в театре В. Ф. Коммиссаржевской (1907). Кроме того, все без исключения «бульварные знатоки фольклора» ничтоже сумняшеся повторили двусмысленность, возможно, сознательно допущенную Мих. Мировым: в качестве источников ремизовских сказок они называли две книги — 33-й том «Записок Русского Географического Общества» и сборник Ончукова, не подозревая, что речь идет об одном и том же издании. К тому же многие критики были возмущены тем, что Ремизов всего лишь заменил «слова на местном наречии общерусскими словами»[497]. Между тем именно эта, казалось бы простенькая операция «перевода» с диалекта на современный литературный язык, при внимательном анализе ремизовских текстов, предстает как филигранная стилистическая работа, разнообразная по системе приемов «игра со словом», целью которой является декларированное Ремизовым в печатном ответе своим гонителям воссоздание из разрозненных осколков мифа, представленных каким-либо именем, обрядом или отдельным текстом, связного повествования, то есть общенационального мифа.