Подвеска пирата - Виталий Гладкий

...Карстен Роде вышел на прогулку с каким-то странным чувством. Обычно он поднимался поздно, а сегодня проснулся с первыми петухами. Сна не было ни в одном глазу. Он привык доверять своей незаурядной интуиции, а потому решил, что день этот будет необычным — что-то должно было случиться. Но что именно?

На этот вопрос известный всему Копенгагену корсар пошел искать ответ на площадь возле старинной церкви Cвятого Клеменса. Он любил здесь прохаживаться, наблюдая за жизнью горожан. Площадь и улицу, которые вели к ней в отличие от остальных районов города, вымостили булыжником еще в старые времена. Прижавшиеся друг к другу разноцветные дома казались сусальными пряниками, которые хозяйка выставила на скамью, чтобы подсохла глазурь. Кирпичные арки были увиты зеленым плющом и расцвечены розами, а высокие церковные окна радовали глаз удивительными витражами.

Многие улицы Копенгагена — особенно те, что ближе к окраинам — не были мощеными. Утром пастух собирал на них стадо, а днем бегали куры и нежились в грязных лужах свиньи. Пройти по этим улицам и не вымазаться было невозможно.

Немного позади — на расстоянии вытянутой руки — за Голштинцем шел офицер. Чуть дальше топали стражники в штатском платье, которые не спускали с него глаз. «Нет», — думал он безрадостно. — И сегодня день пройдет как обычно: буднично и серо». Его не обрадовала даже на удивление ясная и теплая погода. Обычно в это время Копенгаген погружен в сырость и залит весенними дождями.

Внимание Карстена Роде привлек уличный музыкант. Их всегда было много в столице Дании. Бедный люд зарабатывал себе на пропитание как мог. Музыкальные инструменты большей частью были бесхитростными. Что-нибудь струнное: варганчик, рожки, флейта или волынка. Но в этот раз на площади играла настоящая музыка — на переносном органе, так называемом портативе[116].

Сам музыкант тоже оказался довольно занимательной личностью. Одет он был в длинный морской плащ с капюшоном, на голове у него красовалась отороченная по краям облезлым заячьим мехом широкополая шляпа, а вместо левой ноги торчала деревяшка. (Калекам не нужно было испрашивать разрешение у магистрата на уличные выступления.) Похоже, органист имел какое-то отношение к морской службе, потому что наигрывал одну из тех веселых мелодий, что часто звучат в портовых кабаках.

Удивительно, как этот бывший мореман успевал управляться со своим хозяйством. Кроме того, что пальцы его правой руки бегали по клавишам, а левой он подкачивал воздух в меха, музыкант еще и вертел барабанчик с «пророчествами». Горожане бросали в миску монеты и доставали из барабанчика скрученную в трубочку записку, где была описана их судьба по крайней мере, на ближайшую неделю. Поскольку никаких мрачных обещаний записки не содержали, люди — большей частью женщины и девушки — приходили в хорошее расположение духа, а некоторые даже добавляли в миску от своих щедрот еще немного мелочи.

Глаза музыканта, заросшего бородищей, были на удивление молодыми и острыми. Завидев приближающегося Карстена Роде, он вдруг поменял тональность и заиграл пиратскую песню, слова которой Голштинец хорошо знал:

Штертебекер вскричал: «Ну что ж!Мы саблю наточим, возьмем в руки нож.В Северном море мы будем как в доме своем,Быстро туда мы, друзья, поплывем.Пусть богачи и купцы в нашем море дрожатЧто нам они? Нам и дьявол не брат!».

Штертебекер и Годеке Михель[117]Творили на море одно только лихо.И Богу они до того надоели,Что долго болтались с петлею на шее.

Карстен Роде присмотрелся к музыканту — и едва не ахнул от дикого изумления, однако вовремя сумел сдержаться. Это был Гедрус Шелига! Но почему он в таком виде и без ноги? Как будто в ответ на немой вопрос адмирала, Литвин выразительно указал глазами на барабанчик с записками. Голштинец протиснулся через толпу, бросил, как все, монету, и достал свою «судьбу». Но едва он развернул записку и приготовился читать, как ее выхватил офицер.

Увы, к глубокому разочарованию бдительного стража никаких тайн в мятом клочке бумаги не оказалось. Там были такие же глупые пророчества, как и в остальных записках. Карстен Роде недоумевал — на что Литвин намекал сначала пиратской песней, а затем указал на этот дурацкий барабанчик?

Когда он выбирался из толпы, кто-то его сильно толкнул. Голштинец гневно обернулся, чтобы отчитать грубияна, но слова так и остались внутри — перед ним стоял Смага! Ни единым движением не выдав, что они знакомы, московит бросил многозначительный взгляд на карман кафтана, в который был одет адмирал, и мигом растворился в толпе.

Наконец Карстен Роде все понял. Он едва дождался момента, пока остался один, и дрожащими от волнения руками выудил из кармана бумажку, подброшенную туда Смагой. В ней содержались настолько великолепные «пророчества», что воспрянувший духом Голштинец чуть ли не взвыл от радости...

* * *

По странному совпадению, именно в этот день и впрямь решалась судьба «морского атамана» великого князя московского. Король Фредерик зачитывал своим советникам послание царя Ивана Васильевича:

— «Лет пять или более послали мы на море Карстена Роде на кораблях с воинскими людьми для разбойников, которые разбивали из Гданьска на море наших гостей. И тот Карстен Роде на море тех разбойников громил. Двадцать два корабля поймал, да и приехал к Борнгольму и тут его съехали свейского короля люди. И те корабли, которые он поймал, да и наши корабли у него поймали, а цена тем кораблям и товару пятьсот тысяч ефимков[118]. И тот Карстен Роде, надеясь на наше с Фредериком соглашение, от свейских людей убежал в Копногов. И Фредерик король велел его, поймав, посадить в тюрьму. И мы тому весьма поудивились...».

Король оторвался от бумаги и поднял глаза на Педера Окса. Главный советник, на которого падал солнечный свет из окна, блаженно щурился как кот на теплой трубе и, казалось, не очень внимательно слушал текст послания. Впрочем, он уже читал его.

— Тебе не интересно? — строго спросил Фредерик.

— Весьма занимательная бумага, — фыркнул главный советник. — Великолепный стиль, грамотное изложение фактов... Увы и ах. Чересчур много воды утекло с тех пор. Великий князь московский почти пять лет спал, как та принцесса, и наконец соизволил проснуться, чтобы заинтересоваться судьбой совершенно незначительной личности, даже не подданного Руссии. Какая муха его укусила?

— Муха или комар — не суть важно, — сердито сказал король. — Что мы должны ему ответить?