Подвеска пирата - Виталий Гладкий

С дареной мызой Гедрус конечно же распрощался. Это было наигоршей утратой. Полученные деньги закончились быстро. Шелига решил вложить их в дело и связался с уже знакомым евреем Шмуэлем Монтальто. Тот держал в Амстердаме солидную контору, занимающуюся не только ростовщичеством, но и торговлей колониальными товарами. Спустя какое-то время предприятие прогорело, Шмуэль Монтальто вырвал в отчаянии последние пейсы перед Гедрусом Шелигой, кляня свое невезение в делах, и на том все закончилось. Литвин даже претензию не мог предъявить, потому что его договор с амстердамским ростовщиком был устным, на доверии, так как светиться ему было нельзя.

Спустя год или полтора он нечаянно снова встретил Шмуэля Монтальто. Еврей снова отрастил пейсы и, судя по внешнему виду, а также солидной охране, жил припеваючи. Шелига попытался встретиться с ним, но его чуть не спустили с лестницы, и он ушел из новой конторы хитрого сефарда не солоно хлебавши.

Пришлось вместе с шайкой выйти на старую большую дорогу. Это занятие мало того что было очень опасно, так еще и приносило совсем мизерный доход. В одной из вылазок он потерял Барнабу.

Вскоре пришел черед и Конрада. Тому просто надоело разбойничать. «Вернусь домой, — сказал он как-то на привале. — Мать, поди, еще жива, а я не видел ее уже восемь лет. Женюсь, заведу хозяйство... Тех денег, что я скопил, вполне хватит на новую жизнь. Много ли мне надо?» За ним последовал и Ганжа. Его тоже потянуло в родные края. Но не домой. Он хотел пристать к какой-нибудь казачьей ватаге, чтобы турок воевать.

Конрад и Ганжа, первые помощники Гедруса Шелиги, ушли, и ему пришлось добирать в шайку новых людишек. Однако новенькие были совсем не того калибра. Глупые и жадные, они жаждали не столько денег, сколько прежде всего крови. И если раньше разбойники проезжих в основном грабили, то теперь редко кто из путников оставался в живых. Отчаявшись сдерживать инстинкты своих подручных, Шелига, прихватив с собой Смагу, в одну из ночей покинул стан. Литвин знал, что с такими ухарями им долго не прожить. Так оно и случилось. Буквально через неделю шайка попала в засаду, и тех, кого не зарубили во время схватки, четвертовали на лобном месте.

«Что ж мне так не везет?!» — долго думал в отчаянии Гедрус Шелига. Ответ на этот вопрос он получил совершенно случайно. Однажды они заночевали в пещере отшельника. Старик с длинной белой бородой поделился с ними последним куском хлеба, а они бросили в котел двух зайцев, которых добыли с помощью арбалета. Смага отменно владел этим оружием. К тому же арбалет стрелял бесшумно. А им очень не хотелось иметь дело с королевскими лесничими.

Утром, расставаясь со своими «гостями», отшельник придержал Шелигу за рукав и шепнул на ухо: «Все твои беды в тебе. Исправь содеянное тобой зло, и удача к тебе вернется». Литвин хотел расспросить старика подробней, что он подразумевает под злом, но старик замкнулся и уставился в толстый фолиант, испещренный какими-то странными знаками, непохожими ни на один известный алфавит.

Слова отшельника преследовали Литвина полтора года. За это время он успел создать свое торговое дело и разориться. Как Шелига ни старался, а все у него шло через пень-колоду. Даже верный Смага начал задумываться: а не податься ли и ему в родные края? Там хоть и лютует царь Иван Васильевич, как сказывают, но все же будет полегче, чем среди немчинов-иноверцев.

Прозрение пришло ночью, во сне. Шелига увидел Карстена Роде. Адмирал был в длинной белой рубахе, как Иисус Христос, весь светился и смотрел на него огромными прозрачными глазами с немым укором. Он не вымолвил ни единого слова, но в голове Гедруса звучало набатом: «Зачем ты меня предал?».

Проснувшись, Литвин уже знал, что будет делать. Распродав остатки своего имущества, он направился в Копенгаген, узнав что адмирал жив и находится там в заточении. Когда Шелига сказал Смаге, что едет выручать адмирала, тот едва не пустился в пляс от радости. Оказалось, что московит давно вынашивает такую же мысль...

* * *

Карстен Роде сидел возле окна своего узилища и с тоской смотрел на город. Комната находилась высоко, под самой крышей, и отсюда ему хорошо был виден кусок городской оборонительной стены. Он чувствовал себя как та сиротка, которую строители замуровали в эти оборонительные сооружения. Один из его тюремщиков, весьма образованный молодой человек, как-то рассказал ему эту историю.

Будто бы во время возведения стен Копенгагена они то тут, то там постоянно рушились по непонятной причине. Покончить с этим странным явлением помогло радикальное средство, подсказанное каким-то колдуном, поклонявшимся древним богам. В стене сделали нишу и поставили там столик с едой и игрушками, за который посадили голодную девочку-сироту. Пока она ела и забавлялась с диковинками, каменщики быстро замуровали нишу. Потом у склепа несколько суток напролет играла команда музыкантов, чтобы заглушить крики невинной жертвы. С тех пор стены рушиться перестали.

Когда его привезли в Копенгаген, король много чего наобещал при личной встрече. Фредерика сильно интересовали сокровища (кто бы сомневался!), награбленные каперами царя московитов. Он пригрозил, что если Карстен Роде не выдаст их датской короне, то его ждет эшафот. Но ежели пойдет навстречу, то какое-то время его будут держать под домашним арестом, а затем и вовсе освободят.

Не поверить королю Голштинец не мог. Фредерик отличался прямотой суждений и умел держать слово. По крайней мере такие о нем ходили слухи. Пришлось выдать ему месторасположение части тайников с деньгами — адмирал каперов просто не имел другого выхода. Бывает и так, что жизнь дороже денег...

Король свое слово сдержал. Карстена Роде поселили на частной квартире, выделили ему небольшую сумму на питание и карманные расходы и поставили стражу. На этом королевские милости закончились. О полном освобождении даже не было речи. Потянулись месяцы и годы неопределенного состояния между свободой и темницей. Можно было попытаться бежать, но старший из команды офицеров, приставленных к адмиралу, сухо заявил, что им приказано даже при намеке на попытку к бегству пристрелить его.

Конечно, Карстен Роде отдал Фредерику не все свои деньги. О том, что почти двести тысяч гульденов он вложил в дело братьев Ганца и Пола Беренберга, Голштинец и не заикнулся. Это была его будущая тихая гавань на старости лет, и уж курс к ней он не проложил бы на карте даже под пытками. Однако и добраться до причитающихся ему процентов будучи в Копенгагене Карстен Роде не мог; близко локоть, а не укусишь. Поэтому он часто жил впроголодь, так как деньги на содержание выплачивали нерегулярно. Зато, когда это случалось, Голштинец не мог отказать себе в удовольствии отведать изысканных блюд и посылал знакомого мальчика в таверну «Морской пес».