Паутина - Константин Фарниев

Василий вспомнил бесконечно далекое ныне от него родное село на Волге, мать, отца, свое детство и даже Семена Долгова. Где он теперь — Сова бескрылая, на каком древе свил себе гнездо? Может, и правильно он сделал, что пошел тогда против Ягуара, скостил себе четыре года и сейчас, наверное, живет припеваючи с женой, детишками, с честной работой, получками, авансами, с соседями… Не шмыгает из одной норы в другую, и то только в темень. И спит спокойно. Встретиться бы с ним, сволочью пернатою, да заложить ментам, да выложить лягашам всю его подноготную, вывернуть бы наизнанку эту паскудину совиную, чтобы жизнь стала для него раскаленной сковородой! Недобиток воровской! Резкая перемена в мыслях и настроении мгновенно высушила слезы умиления на глазах Хорька, обнажив в них выражение злобной мстительности. Если бы он спросил себя сам, при чем здесь, собственно, Долгов, чем он виноват перед ним, Хорьком, за его загубленную жизнь, Василий удивился бы. Как при чем? Почему Сова должен где-то жить, как человек, а он, Хорек, метаться, как бешеная собака, под мушкой ментовского нагана? Чем эта трусливая тварь заслужила спокойную жизнь?! Или у Совы не такая же злая, как у него, Хорька, биография, или он не дезертировал из армии, не соучастник убийства старика там, в горах? Сова тоже не имеет никакого права на спокойную человеческую жизнь, он тоже должен, скотина совиная, умирать от страха при одной только мысли о расплате!

Хорек так увлекся своей гневной филиппикой в адрес бывшего своего напарника, что перестал петь и понимать, что происходит за столом. Видимо, Ягуар заметил по лицу Хорька работу его мысли, насмешливо кивнул в сторону Василия.

— О чем мыслишь, Вася? — беззаботно спросил он. — Лучше пой с нами, будет веселее.

Хорек испуганно вздрогнул, будто его поймали за руку, попытался улыбнуться, но отвечать ему не пришлось. Рыба о чем-то спросил у Павла, тот ответил ему и забыл про Хорька.

А Василий переключил свое внимание уже на собутыльников. Мысли его продолжали складываться в той же критическо-озлобленной тональности. Он смотрел на всех глазами судьи, интуитивно стараясь найти в них такие качества, которые возвысили бы его самого в собственных глазах.

С Гошей все было ясно: в соседстве с этим «мясником» Хорек мог считать себя святым. Жоржа он знал плохо, Ягуар о нем ничего не рассказывал, но Василий догадывался, что они давние приятели и что Жорж и раньше был при Павле мальчиком на побегушках, остается им и сейчас. Рядом с Жоржем Хорек чувствовал себя равным, и это его унижало, напоминая, что и он шестерил, прислуживал Ягуару в лагере.

Хорек был уже не рад, что пустился в столь сомнительное предприятие. Настроение его совсем было испортилось, когда к нему пришла спасительная мысль. Все-таки ни один хмырь из этой кодлы не может сравниться с ним по своему авторитету у Ягуара, потому что все они быдло, только уголовники, в прошлом которых нет ни дезертирства из армии, ни вооруженной схватки с чекистами, ни военного трибунала, ни десятилетнего срока «за политику», ни лагеря особого режима, ни тем более побега и прибитого чекиста-лейтенанта. Нет, все они не стоят рядом с этими делами и ломаного гроша. Быдло уголовное, ханыги необразованные, дураки затемненные, пичужки ничтожные — куда им с такими биографиями в первый ряд!?

Хорек приосанился, обретя столь бесспорное доказательство своего превосходства над всей остальной кодлой, за исключением, конечно, Ягуара. Он для Хорька был недостижимой величиной. Вспомнилось: вчера на деле все относились к нему, Хорьку, с почтением, как к полномочному представителю Ягуара. Да если разобраться, то здесь он первый раз в жизни занимался чистой уголовщиной, а до того была сплошная политика, если не считать лагерной мелочи: кого-то там придушили, прирезали, прибили, слава богу, не до смерти… Хотя и вчерашнее дело тоже было с политикой. Ягуар что-то нес про террор, возмездие, какие-то санкции, напутствуя их. Темный все-таки человек, этот Ягуар. Павел перехватил брошенный в его сторону взгляд Василия, подмигнул, приглашая Хорька включиться в песню. Они пели уже другую, раскачиваясь в такт ее неторопкому раздумчивому ритму.

Василий поддался общему настроению, подхватил сначала мелодию, а потом, поймав смысл очередного куплета, и слова.

Загляни сейчас сюда человек, совершенно незнакомый с песенным фольклором блатного мира, он, быть может, подумал бы, что здесь собрались члены какой-то удивительной религиозной секты, чтобы отпевать своих покойников. «Смерть», «могила», «мать-сырая земля», «прощение», «возмездие» — эти и другие близкие им по смыслу слова были самыми употребительными в заунывных песнях блатного застолья. Правда, наблюдателя могли бы несколько смутить слова «лягавые», «менты», «судьи», «прокуроры», «решетки» и им подобные. Наверняка удивили бы его лица поющих: плаксивые и жалкие в своей откровенной сентиментальности. Но объясни ему в эту минуту кто-нибудь, кого он видит, слушает и какими тяжкими преступлениями против всего человеческого замараны их руки, он содрогнулся бы: до того алогичным показался бы ему человеческий облик этих существ. Но позже, поразмыслив, он все-таки объяснил бы себе происшедшую в них метаморфозу так: никому из людей все человеческое не чуждо, поэтому даже отпетые бандиты, не знающие, что такое жалость и доброта, крайне враждебные обществу, из которого они уже выпали, выражают сейчас в своих песнях тоску по материнской ласке и заботе, настоящим привязанностям, по искренней, чистой любви, семейному уюту, великодушию и благородству. Впрочем, и в этом случае наблюдатель, наверное, ошибся бы, потому что суть ситуации сводилась к куда более простым причинам.

Чувства, которые проглядывали в лицах и голосах поющих бандитов, на самом деле были всего лишь призрачной тенью, фантомом человеческих качеств, давно уже утраченных этими нелюдями. Поэтому эмоциональная атмосфера, возникшая вокруг песни, была крайне неустойчивой. Стоило истинным отношениям бандитов, пронизанных страхом, взаимной подозрительностью, враждебностью, жестокостью, заявить о своих правах, как мир ложных чувств, навеянных песней, мгновенно разрушился бы. Так случилось совсем недавно, когда Гоша чуть было не пустил в ход свой нож. Такова логика разрушения личности через преступление, когда все светлое и доброе в человеке становится иллюзией, а самое низменное и страшное — единственной реальностью его внутреннего мира.

Павел с удовольствием пел свои песни, но где-то на самом краю сознания его держалась досадливая мысль, что он упустил какой-то существенный момент, какое-то предостережение, которое возникло в нем, когда компания оказалась вдруг на грани всеобщей потасовки. И он вспомнил, о чем подумал тогда, глядя на ожесточившихся друг на друга своих компаньонов: никому из них верить нельзя, у этой мелкой шпаны нет ничего настоящего, надежного; прижми любого из них, и он выдаст всю кодлу с головой. Здесь, на Гошиной хазе, появляться больше не надо. Слишком много разной шушеры ошивается. Поскорее еще раз взять хорошие деньги и дергать из этого городишки. В конце концов грабить можно и в других местах и бить лягавых тоже. Жорж из всех этих — самый надежный парень, не считая Хорька, конечно. Сейчас Жорж вроде чистый, но менты в любое время могут приколоться к нему. Если в самом деле подняли на ноги весь город, то дело плохо: на кого в таких случаях сразу кидаются менты? Конечно, на рецидивистов, а Жорж уже три раза был под судом. Чуть задержишься и засохнешь на ментовой булавке, как экспонат в школьном гербарии…