Паутина - Константин Фарниев

Он подошел к окну, шире раздвинул занавески, долгим взглядом обвел тесный дворик. Там не было ничего примечательного: стояли уснувшие в дремотном безветрии две невысокие яблоньки, унизанные плодами да темнела приткнувшаяся к углу двора поломанная арбичка, которая давно уже забыла, когда ее растрескавшиеся колеса были в движении. Павел подумал: если сейчас сбить с этих колес металлические обручи, то дерево, освобожденное от оковы, рассыпется прахом на землю. И тут же ему пришла еще более неприятная мысль: его ненависть к людям, к чужой ему жизни, к властям — тот же обруч, который только и держит его на ногах. Сними этот обруч и… тоже посыпется прах.

— Ну не-е-ет, — тряхнул головой Павел, отбрасывая от себя подобное предположение. — Я не эта арбичка, и во мне еще нет ни пылинки трухи — одно железо!

— Ты с кем это? — услышал Павел и так мгновенно развернулся уже с наганом в руке, что Жорж и его спутники шарахнулись к двери, как от выстрела.

— Фу, черт бы вас побрал, — бросил Павел.

Он опустил ручку нагана, и тот мгновенно скрылся в рукаве пиджака Павла.

— Стучаться надо, — уже отойдя от гнева, добавил он.

— Ну ты даешь! — восхищенно заметил Рыба. — Как в кино про шпионов, точь-в-точь.

— А ты как думал?

Павел уже совсем успокоился и сел к столу. Остальные последовали его примеру.

— Конан Дойля читали? — спросил он, кладя себе шашлык.

— Слышал, — ответил Рыба, — еще когда в школе учился.

— Так вот, еще не родился Шерлок Холмс, а тем более лягавый, чтоб захватить меня врасплох и вообще чтоб взять. Поставь против меня десяток лягавых, и я их всех опережу. — Ягуар обвел своих сообщников тяжелым, предостерегающим взглядом: попробуйте, мол, возразить.

— Избави тебя боже от такого удовольствия, — хохотнул Гоша и поднял бокал. — Давайте выпьем за то, чтобы такие, как мы — санитары общества, так, кажется, называют волков, — ощерил частые острые зубы Гоша, — были всегда готовы показать, кому следует, свои клыки.

— Другое дело, — подал голос Хорек, чокаясь рюмкой с Гошей. — А то вспомнил сейчас, как ты вчера чиркал ножом на Маркуса, санитар да и только.

Вся компания засмеялась. Оно и понятно: смешно было представить вчерашнего Гошу, орудующего ножом в качестве санитара.

— Что вы понимаете в этом деле, — с нотками превосходства заговорил Гоша. — Когда у тебя в одной руке острый, как бритва, нож, а под другой дрожит человеческое горло… Вам этого не понять.

— Ну и не надо, — легко согласился Рыба, и все, кроме Гоши, облегченно вздохнули, потому что было в его словах, интонациях, мимике что-то жуткое, нечеловеческое, сумасшедшее.

Павел участия в разговоре не принимал, он смаковал шашлычную косточку.

— Ты бы слышал, — обратился к нему Хорек, — что говорят в городе. Жорж рассказывает. «Черная кошка», мол, появилась здесь. «Черной кошкой» называли одну из банд, которая одно время после войны орудовала в Москве.

— Да, — продолжая с удовольствием обсасывать шашлычную косточку, отозвался Ягуар, — это хорошо, что так говорят. Значит, боятся.

— Еще как! — подхватил Рыба. — Весь город подняли.

Лягавые так и ходят косяками. Устроили мы им большой хипиш.

— Да ты чего? — оторвался от шашлыка Павел.

— За мою хазу не беспокойтесь, — отреагировал на опасливую реплику Павла Гоша. — Я честный советский труженик.

— А «жучок» Иван, остальные мужики, твои марухи? Вся эта кодла знает твою малину!

От веселья компании не осталось и следа. Видимо, всем им пришла логичная в такой ситуации мысль: чем тяжелее преступление, тем настойчивее поиски милиции преступников и тем беспощаднее расплата. Ягуар уже очень жалел, что своей неосторожной, опасливой репликой вызвал весь этот дурной разговор, который вновь разбудил в нем давнего врага — тревогу. Как, оказывается, легко швырнуть себя и этих людей в объятия страха.

— Эх вы, воры в законе, властелины мира, — с презрением заговорил Павел, деловито разливая водку. — Как легко завести вас страхом. Только вспомнили о лягавых и забыли, кто вы. Кого вы боитесь? Кто из вас оставил свои следы и где? Ты, — ткнул он пальцем грудь Рыбы. — Или ты? — глянул в лицо Гоши. — Пока они докопаются до нас, наш след уже простынет.

Павел спокойно опустошил свой фужер, хлебнул пива из горлышка бутылки.

— И верно, — обрадованно согласился с ним Рыба. — Чего запаниковали, дураки?

— Кто паниковал? — спросил Хорек. — С чего ты взял? Это ты заскулил сразу, как щенок. Лягавые, косяками, весь город подняли, — передразнил он Рыбу.

— Но, но, — угрожающе подался к Хорьку Рыба. — Выбирай выражение, сморчок вонючий, грызун. Сам заверещал, как заяц.

— Кто, я? — сорвался с места Хорек. — Да я тебе моргала проткну, белоглазая образина!

Хорек схватил металлический заостренный шампур и в самом деле выколол бы глаз Рыбе, если бы Гоша не успел отбить шампур кверху. Он привстал и отвесил Хорьку такой смачный удар по шее, что тот утробно гукнул и повалился под стол. В руках у Гоши неизвестно откуда появился нож.

— Порежу всех, — тяжело сказал он, обводя стол полубезумными глазами.

Рыба попятился к двери. Лицо его было бледным, в белых глазах стыл страх.

— Садись! буднично уронил Павел, обращаясь к Рыбе. — А ты положи нож и прекрати драться, — скосил он глаза на Гошу.

Тот, будто подчиняясь гипнозу, положил на стол нож и потянулся к рюмке с водкой. Глаза Гоши стали обретать осмысленное выражение. Он что-то буркнул и одним глотком опорожнил рюмку.

Под столом послышался кашель, потом стон. Гоша, не глядя, сунул под стол руку и вытащил оттуда за шиворот Хорька. Василий тоже уже опомнился. Не поднимая глаз, сел на свое место.

— Вы что, свихнулись? — снова заговорил Павел. — Чтоб этого свинства больше не было. Даю вам слово… — Лицо Ягуара словно окаменело неподвижным выражением угрозы.

— Даю вам слово, — повторил он. — Если при мне кто-нибудь из вас поднимет друг на друга руку, застрелю из этой вот пушки. — Он выставил вперед ладонь, на которой лежал наган. — Учтите, я слов на ветер не бросаю. Давайте лучше еще выпьем да споем чего-нибудь наше, родное. Да, Василий?

Павел почти с нежностью посмотрел на Хорька.

— Нам надо держаться друг за друга, иначе всем хана. Запомните это.

Павел обнял за плечи сидевшего рядом с ним Жоржа и тихо затянул блатную лагерную песню о маме, лежащей в сырой земле, и бедном ее сыне, который скитается среди людей, не зная ни материнской теплоты, ни ласки, ни покоя… Остальные подхватили песню, лица их разгладились, потеплели, а на глазах Хорька даже блеснула слеза.