Паутина - Константин Фарниев

При повороте в «свой» коридор Пикаев и Пащенко нос к носу столкнулись с тремя молодыми мужчинами в гражданской одежде.

— Кого я вижу?! — воскликнул один из них. — Заурбек! Саша! Вы по-прежнему живете и работаете по формуле Два пэ?

— Благодаря твоему чуткому руководству, Гиви, эта кличка остается при нас, — ответил Заурбек, пожимая руку Гиви, который дал Пикаеву и Пащенко прозвище Два пэ по начальным буквам их фамилий, имея в виду крепкую многолетнюю взаимную привязанность друзей.

— И я не ошибся, — довольно констатировал Гиви. — Кстати, — еще больше оживился он, — полковник Золотов считает точно так же. Только он называет вас еще неразлучными.

— Ты был у него?

— У большого начальства не бывают, чтоб вы знали, большое начальство вызывает к себе. Смотрите, кого он направил к вам. Гиви чуть подтолкнул вперед своих спутников.

— Это ребята из Москвы. Приехали к нам, чтобы познакомиться поближе с кавказской экзотикой. Знакомьтесь! — повел рукой в сторону своих спутников Гиви.

Один из москвичей назвался Николаевым, другой Задворновым. И по возрасту, и по тому, как они представились, нетрудно было догадаться, что они не так уж давно сменили курсантские погоны на лейтенантские.

— Привез вам большой привет от Золотова. Он в курсе ваших дел. Грозится приехать.

Гиви любил поговорить, и остановить его было невозможно. Легкая жилистая фигура, подвижное лицо с тонким хрящеватым носом, живые карие глаза капитана так и кричали о его готовности к действию.

— Вы еще, наверное, не завтракали. Мне уже рассказали, в какой вы запарке. Пойдемте позавтракаем и заодно обмоем нашу встречу стаканом… хорошего грузинского чая, который я привез из Москвы, — заразительно захохотал Гиви.

— Извини, Гиви, срочные дела не позволяют нам баловаться твоим знаменитым чаем. Давай позже. Извини, — повторил Заурбек.

— Ну ладно, что с вами поделаешь. Но если раздумаете, ждем вас в столовой. — Гиви подмигнул Два пэ и пошел с москвичами дальше. А Пикаев и Пащенко заспешили к себе, чтобы срочно связаться с нужными им участковыми инспекторами милиции.

Масштабы оперативного розыска раздвигались, и это не могло не радовать Два пэ. Теперь они освобождались от черновой розыскной работы.

Глава пятая. Песни, которые они выбирают…

Ягуар с удовольствием потирал руки, оглядывая стол, уставленный вкусными блюдами и бутылками с «Московской», пивом, минеральной водой… Здесь были и горячие шашлыки, и черная икра, и балычок, и селедочка, и крупные с растопыренными ножками отварные куры, и много разной зелени… Из крохотной прихожей, где стояла плита, доносились соблазнительные ароматы горячих блюд.

Квартира Гоши совершенно преобразилась: выглядела чисто, свежо, даже привлекательно. Сверкали и стекла единственного окна, выходящего в глухой двор и полузадрапированного новенькими яркой расцветки занавесками.

Павел требовал, чтобы убирали каждый день, и работу эту выполняли женщины — завсегдатаи Гошиной малины. От трудовой повинности по уборке была свободна только Зойка. Она перешла на обслуживание исключительно бугра — так был представлен ей Павел. После того вечера, в воскресенье, он встретился с Зойкой сегодня ночью здесь, у Гоши. О том, что он и Хорек живут у старухи, по-прежнему знал только Жорж. В тот вечер Павел отменил свою просьбу привести к нему Рыбу и Гошу. Он встретился с ними здесь.

— Я как знал, — говорил, зеркально поблескивая глазами, Рыба, — что ты скоро объявишься здесь, и сколачивал вместе с Жоржем кодлу. Помнишь, ты говорил: надо в страхе держать быдло, и тогда ты король.

— Молодец! — обнимал Павел Рыбу за плечи. — Я тогда сразу угадал в тебе настоящего урку.

Ягуар думал, что ему придется начинать с пустого места плести свою паутину от первой до последней сеточки, а она уже была наполовину готова. Оставалось только доплести ее, закрепить на месте и усесться там в самом центре, чтобы управлять и потреблять. И вот сегодня после двух удачных операций, которые дали деньги и оружие, Павел решил собрать ближайших сообщников и обмыть первые успехи. Еще бы пару наганов или револьверов, а потом сделать то, о чем мечтал еще в лагере: разделаться с каким-нибудь лягавым в большом чине, а еще лучше с несколькими сразу ментами, пусть даже и не начальниками, оставить рядом с ними записку от себя и свалить в другие места. Помощнички у него что надо: и Жорж, и Гоша, и Рыба, и Хорек. Теперь они навсегда повязаны друг с другом кровью. И эта Зойка, которая и зла, и дика, как пантера, и мягкая, ласковая, как кошечка, ему по нраву. Иван очень недоволен, что у него отняли такую сладкую бабу, но ничего — переживет, а если не переживет, то не доживет…

Павел ничуть не опасался, что оскорбленный, обозленный базарный жучок Иван попытается отомстить ему или вернуть себе Зойку. Привыкший полагаться на свою силу, авторитет среди уголовников, Ягуар не сомневался, что Иван смирится с потерей, потому что другого выхода у него нет. «Если он сунется ко мне в родственники, то останется Иваном, не помнящим родства», — подумал Павел и издевательски усмехнулся.

Последний каламбур совсем развеселил Ягуара. Он налил в фужер водки, не торопясь сделал себе бутерброд из черной икорки и сливочного масла.

— За наше здоровье! — весело сказал он самому себе тост, приподняв бокал, выпил, а потом начал жевать бутерброд, предварительно понюхав его. Все никак не мог он избавиться от лагерной привычки — сначала понюхать, а потом есть.

Взгляд Павла упал на циферблат старых ходиков, четко тикавших на стене. Пора было сообщникам появиться. Сегодня Ягуар сам и готовил, и накрывал стол. Он любил иногда повозиться с такими делами. Жаль только, что возможностей выпадало мало — в лагере не очень-то выпьешь и поколдуешь с закусками, хотя и там жилось не так уж плохо по части еды. Бугор в лагере — король: все посылки, что приходят в отряд, идут через его руки. Хочет — отдаст, хочет — себе оставит. Все самое лучшее — себе, а мелочь всякую — хозяину посылки.

Скорее бы подошли ребята. Это повторенное уже дважды пожелание как бы столкнуло с места залегшую в самой глубине души Ягуара тревогу, чуть приподняло ее, и поубавилось у Павла оптимизма и веселости.

— Черт бы их побрал! — зло стукнул кулаком по колену он. — До чего же человек слабак! Чуть что, сразу в башку лезет самое плохое.

Павел всегда злился на себя в минуты, когда в нем поднималась эта неизбывная, глубинная тревога. Он снова налил в фужер водки, но выпил уже по-другому: не со смаком, а как-то воровато-поспешно, будто стыдясь самого себя. Гладко выбритое лицо его с тонкой черточкой черных усиков, отдохнувшее, похорошевшее в спокойной, сытой жизни, выразило чувство брезгливости, и он сам не знал, к чему оно относится: к водке, которую он выпил, или к себе самому?