Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Боголюбов объявил:

— Вам, Волков, неуд (он всем ученикам, даже в пятой группе, говорил «вы»), извольте заниматься. Спрошу на следующей неделе.

— Ничего, Вася, — зашептала Нина, когда красный от смущения Волков сел рядом с ней, — мы тебя натаскаем. Надо только формулы запомнить.

— Вот именно — запомнить формулы, — подтвердил Боголюбов.

«Ну как он все слышит?» Нина любила математику. Платона любила, но, как и все, побаивалась его. Ей нравилось, что на его уроках все постоянно начеку — не заскучаешь. Коля говорит, что математика — гимнастика ума, без нее мозги заплесневеют. Однако за лето у многих мозги заплесневели — к концу урока в журнале стояло двадцать «неудов».

На перемене Нина забежала в класс за завтраком — «бутерброд» — хлеб с картошкой, школьный буфет ей не по карману. В пустом классе двое — Давыдов и Корольков. Анатолий Давыдов самый старший в группе, говорят, что ему скоро двадцать. Одевается безукоризненно, даже — единственный из мальчишек носит галстук. У него умное, некрасивое, интеллигентное лицо. В группе он как-то на отшибе, перемены простаивает у окна с книгой. За манеру отвечать едкой иронией на насмешки ребят его прозвали Чацким. Может, он держится так потому, что чувствует себя взрослым среди детей.

Ни Корольков, ни Давыдов ее не заметили. Она услышала, как Давыдов сказал с откровенным презрением:

— …это твое дело. Я хочу поступить в вуз, и мне нужны знания. Я уважаю Платона и писать на него доносы не собираюсь!

Корольков что-то промямлил своим липким голосом.

— Иди ты… к… — Давыдов выругался.

Вот тебе и Чацкий… Нина выскочила из класса. В душе она была рада — так и надо Королькову.

Видимо, все же Корольков пожаловался — на следующих уроках Боголюбов выставлял оценки не в журнал, а в свою записную книжечку. Корольков встал и, оглядываясь, как бы ища поддержки, заявил:

— Платон Григорьевич, у нас оценки выставляют по-бригадно, а не поиндивидуально.

— Видите ли, Корольков, — за очками глаза Боголюбова сверкнули сухо и насмешливо, — у меня двести с лишним учеников, а человеческая память — увы! — несовершенна.

Он взял портфель и, сказав: «До грядущих встреч», вышел из класса.

На другой день Корольков явился в школу с внушительным синяком под глазом. У Давыдова на щеке запекшаяся царапина, Яворский прихрамывал, у Косицына вспухла губа. Дрался Леня, конечно, не из-за убеждений, просто во всем подражает своему другу Яворскому. Мара сообщила: «Вчера после занятий мальчишки дрались. Всыпали Королькову за донос».

После первого урока Шелин вызвал в учительскую участников драки. Девочек удивило, что в драке был замешан комсомолец Гриша Шарков, прежде за ним такого не водилось.

Давыдова и Яворского (поговаривали, что они затеяли драку) исключили на две недели из школы. Шаркова и Косицына помиловали, но они из солидарности в школе не появлялись. Досадно, что дома не с кем поделиться школьными переживаниями. Катя к ним равнодушна. Вообще с Катей творится что-то неладное. Однажды Нина застала сестру с зеркалом в руках.

— Скажи мне правду, — казалось, Катя вот-вот заплачет, — я очень страшная? Только не утешай. Ты всегда говоришь правду. Скажи сейчас!

Катино волнение передалось Нине, никак она не ожидала, что ее старшей, такой положительной и рассудительной сестре свойственно легкомыслие (а это, конечно, легкомыслие — думать о внешности).

Пусть Катя не расстраивается: уж если говорить правду, она не такая хорошенькая, как Натка, но зато глаза у Кати красивее. Большие, черные. Даже романс есть «Очи черные». В одной книге написано, что самое красивое, когда белки глаз голубые, а у Кати голубые. Может посмотреть в зеркало и убедиться.

— Ты вот стала волосы на висках подвивать, тебе это очень идет.

— Если бы ты знала, чего мне это стоит, — вздохнула Катя.

Да, Нина знала. Бабушка высмеивала сестру за «локоны» (и никакие это не локоны, а так себе — слабенькие завитушки), смеялась над тем, что Катя укоротила платья, — «неприлично коленками сверкать». А когда, обижаясь на насмешки, Катя плакала, бабушка называла ее девицей с драматическим уклоном. Что-то Часто Катя стала плакать.

— А ты знаешь, для кого я волосы подвиваю? — немного помолчав, спросила Катя, непривычно щурясь, будто вглядываясь в кого-то. — Знаешь, я влюблена. Ты никогда не угадаешь в кого. В нашего учителя физики. Если бы ты видела, какое у него лицо! — Катя заговорила быстро-быстро: — Он просто удивительный, замечательно рассказывает.

Раз она помогала ему делать опыт на кружке (так вот почему Катя ходит на занятия кружка), и он назвал ее Катюшей.

У нее болел бок на уроке, он сказал: «Если ты плохо себя чувствуешь — иди домой». Такой чуткий.

Нина поразилась: как можно влюбиться в учителя?

Но скоро и Нина и все девочки восьмой нормальной влюбились в нового преподавателя обществоведения.

Однажды в класс, хлопнув дверью, ворвался молодой человек в стоптанных сапогах, кожаном галифе, видавшем лучшие времена, в ярко-зеленой косоворотке. На худощавом горбоносом лице диковато сверкали черные глаза, черно-синие кудри, казалось, облиты лаком.

Похоже, что Демон из поэмы Лермонтова залетел к ним в класс.

У доски, чуть покачиваясь на носках, он командирским голосом гаркнул:

— Здорово, товарищи!

Группа в замешательстве молчала. Первыми нашлись мальчишки:

— Здорово! — с энтузиазмом, но несколько вразброд закричали они.

— Меня зовут Якобсон. Я у вас буду вести обществоведение.

Как потом выяснилось, Якобсон отказался, чтобы Тучин представил его учащимся.

На первом же уроке Якобсон заявил: учитель и учащиеся прежде всего товарищи по совместной работе, а раз товарищи — они должны говорить друг другу «ты».

— Как тебя зовут? — тотчас же обратился к нему Яворский, оглядываясь на Нину с Марой и подмигивая им, вот, дескать, будет потеха.

— Я же сказал: зовите меня «товарищ Якобсон».

Якобсон уселся на учительский столик. Немедленно Яворский и Косицын взгромоздились на свои столы. Якобсон даже глазом не повел. Он заявил, что не намерен прорабатывать с товарищами учащимися историю — эту грязную потаскуху капиталистического общества. История нужна была для прославления гидры капитализма, царей Романовых и прочей дворянской сволочи. Ему, Якобсону, важно, чтобы товарищи учащиеся были политически грамотными и идейно подкованными.

— Я предлагаю, — прогремел Якобсон, — на учебе по обществоведению десять минут отдавать политинформации. Сообщение делает желающий. Кто за — поднимите руки!

Проголосовали все без исключения. Политинформация — это интересно. Особенно если делает ее желающий.

Якобсон весело воскликнул:

— На ять постановочка вопроса! — Он ловко спрыгнул со стола, встал у доски в позу оратора и загремел командирским голосом. Он призывал бороться с нытиками и маловерами. Скоро товарищи станут красными спецами, и тогда их революционный долг бороться с гадами буржуйчиками, кулачьем и их прихвостнями.

Нина не очень поняла, как они должны бороться, но, когда Якобсон сказал, что через три года весь земной шар охватит мировая революция, она пришла в восторг. Нина смотрела на его сухощавое горбоносое лицо и думала, что вот теперь она, кажется, влюблена. Ее покоробило, когда Мара, словно подслушав ее мысли, шепнула:

— В него втюриться можно по уши.

После урока начался невероятный галдеж.

Яворский кричал:

— На ять постановочка преподавания!

— А по-моему, молодец! В советской школе учитель должен быть для нас старшим товарищем, — сказал своим петушиным баском Шарков и, поймав Нинин взгляд, покраснел. Он всегда краснел, встречаясь с ней глазами.

— Девочки, он такой красавчик! — Лелька Кашко даже зажмурилась.

— Вот ты, Кашко, и будешь делать политинформацию. Я тебе, как староста, поручаю, — сказал Корольков.

— Ты не распоряжайся, — вступилась за Кашко Мара, — слышал — желающий, — и, к удивлению Нины, заявила: — Мы с Камышиной будем делать политинформацию.

— Как тебе понравился Якобсон? — спросила Нина Давыдова.

— Оригинал, — пожал плечами Давыдов, — только зря ругает старушку историю. Мы тоже когда-нибудь будем историей.

В этот день за обедом Нина принялась рассказывать маме о новом преподавателе (впрочем, весь свой пыл она адресовала бабушке).

— Очень скоро не будет разных национальностей. Все люди будут жить одной семьей и говорить на одном языке.

— На русском? — спросила Натка.

— Нет, эсперанто.

— Боже, какая чушь! — не выдержала бабушка. — Никто не считает попугая самой умной птицей, хотя его можно научить говорить.

«Я не умею доказывать, — с досадой подумала Нина, — ах, если бы бабушка послушала Якобсона, он сумел бы ее убедить».