Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Неужели и она, Нина, когда-нибудь поедет в Москву? Одна. А мама заплачет и вот так же скажет: «Неужели мы ее больше не увидим?»

Коля рассердился на маму и сказал: «Она же не умирает». А вот Марфушка умирает.

Подул ветер. Посыпались желтые листья.

Уходило лето…

Уходило детство…

Часть вторая

Глава десятая

За большим, во всю стену, венецианским окном голубело небо и падал крупный сверкающий дождь. Занятно — откуда же собрался дождь? Выскочить бы хоть на минутку и посмотреть. Но когда, как говорят мальчишки, «держит речь» сам заведующий школой — Сергей Андреевич Тучин (Туча — по-школьному), — не так-то просто вырваться из класса. Подумать только, вот и она, Нина Камышина, — ученица восьмой группы второй трудовой школы с педагогическим уклоном! Здорово!

А, кажется, совсем недавно мама привела Нину первый раз в школу, сразу в четвертую группу. Сейчас-то с улыбкой вспоминается, как она ошалела от школьной сутолоки, гвалта и озорства мальчишек. Как у нее тряслись колени, если учительница вызывала к доске! Хотя знания у нее были отличные (бабушкина подготовка). Пока не училась — зима была долгой-долгой, а школьные зимы несутся вскачь.

Но все-таки, о чем говорит Туча? Ага «…с первого дня бороться за стопроцентную успеваемость… опираться на комсомольскую ячейку… провести чистку „Синей блузы“… староста группы — правая рука каждого школьного работника…» Интересно, кого выберут старостой? Наверное, Королькова. Он ужасно любит начальство из себя корчить. Нина оглянулась на Королькова. Сидит будто аршин проглотил и глазами ест Тучу. Ну и ну!

Корольков перехватил Нинин взгляд и укоризненно качнул головой, глазами показав на Тучу — дескать, слушай. «Уже поучает. Мара права: Корольков — зануда жизни».

Мара за лето вытянулась, загорела. Еще бы! Марин отец лесничий. Повозил ее по заимкам и лесным кордонам… Но по-прежнему она смахивает на мальчишку… Наверное, короткой стрижкой.

Нина разглядывала сидящую рядом подругу — пятый год на одной парте.

— Что уставилась?

— Давно не видела! В невесты выходишь!

Мара фыркнула на весь класс.

Конечно, если подурачиться — лучше всего с Марой, а вот о серьезном поговорить — так это с Зоей Гусаровой. Нина взглянула на парту справа. Зоя улыбнулась. Зоя и ее соседка по парте Галя Петрова, пожалуй, лучшие ученицы в группе. Они совсем разные: Зоя высокая, самая высокая в группе, полная, медлительная и сдержанная. Галя голубоглазая, нос клювиком, на парте крутится, как волчок. Девочки считают, что Галя со вкусом одевается. Если бы у нее, Нины (вернее, у мамы), были деньги, она бы сшила точно такую же, из синей шерсти, матроску. Строго и красиво. А чулки у Гали шелковые… Сегодня все принарядились.

Нина все лето на такие чулки копила деньги. Но пришлось их потратить. Прихворнула Катя, доктор Аксенов прописал ей молочную диету, а молока не на что было купить. Тогда Нина купила на базаре четверть молока. Бабушка сразу стала допытываться: «Где деньги взяла?» Пришлось сознаться. Бабушка сказала: «Рановато думать о шелковых чулках» — и, конечно, прочитала нотацию: человека украшают не чулки, а поведение. Так-то оно так, но бабушка совершенно не представляет, как неловко выходить к доске в штопаных-перештопанных чулках. Кажется, все на тебя смотрят… Лучше всех в школе одеваются деточки нэпманов. Эта задавала Лелька Кашко (у ее отца своя собственная фотография) заявилась раз на вечер в бархатном платье и лаковых туфлях. Мальчишки за ней бегали хвостом, даже противно. Неужели для мальчишек важнее тряпки, чем…

— Камышина! — прогремел голос Тучина. — Возможно, тебе неинтересно в классе? Возможно, ты мечтаешь прогуляться по коридору? — Он смотрел на Нину поверх очков, наклонив круглую голову.

— Нет, что вы! Спасибо. — Она не соображала, что говорит.

Грохнул хохот. Тучин улыбнулся. «Добряга. Никогда не сердится».

— Коль так, можешь остаться в классе.

Нина опустила ресницы, и теперь уже сказала нарочно:

— Оздоровим «Синюю блузу». Не будем тонуть в болоте мещанства! — Не очень-то, конечно, остроумно. Но хохочут. Наверное, устали слушать Тучу.

Сергей Андреевич, пряча под усами улыбку, погрозил ей толстым и коротким пальцем. Герман Яворский, он сидел в среднем ряду на первой парте, поставил крышку торчком и на внутренней стороне написал мелом: «Нишкни! Еще начнет спрашивать. Даешь речугу!»

Быстрее всех сообразила оборвать опасно затянувшуюся паузу Галя. Встала и попросила рассказать, как педсовет и вообще наши преподаватели и комсомольская ячейка решили ликвидировать отставание бригадно-лабораторного метода проработки учебного материала.

Делая вид, что слушает, Нина разглядывала Тучина. Весь он как-то лоснится, лоснятся жирные румяные щеки, лысина, борта пиджака. Лоснятся глаза под круглыми очками. Говорят, что жена у него молодая. А он старый. Забавно. Сколько ему лет? Наверное, лет сорок-сорок пять. На парту шлепнулась записка. Нина прочла: «Твои чарующие глаза и губки сводят меня с ума». Она оглянулась. Конечно, это красавчик Леня Косицын. Нет, она не Лелька Кашко, чтобы принимать всерьез такие записочки. Перечеркнула и написала: «Пошло».

— Это еще что за записки? — Тучин стоял около парты. — Дай сюда.

Нина обомлела. Все произошло в одну секунду. Герман Яворский оглушительно чихнул, записка слетела па пол. Герман полез под парту, записка исчезла. Нина как бы со стороны видела свое красное, перепуганное лицо. «Вечно со мной какие-то идиотские истории». Под самыми дверями задребезжал, слава богу, звонок.

— Зайдешь ко мне после уроков, — сказав это, Тучин выкатился из класса.

Последний урок не состоялся. Объявили митинг.

В зале над сценой лозунг: «Наш ответ Чемберлену»…

— Девочки, Чемберлен кто? — спросила Лелька Кашко, усаживаясь возле Германа Яворского.

— Ты меня спроси, — Герман скроил свирепую рожу. — Чемберлен — капиталистическая гидра. Лорд. И на этом основании ненавидит Советский Союз и делает нам гадости.

— Тихо! — провозгласила Мара. — Явление первое: на сцене наш Григорий Шарков, уч. восьмой нормальной.

Значит, комсомольская ячейка поручила митинг открыть Грише Шаркову. Сапожишки на нем стоптанные, брюки залатанные, лохматый.

— Ну и видик у Шаркова! — хохотнула Лелька Кашко.

Ваня Сапожков, самый сильный в группе, а глаза голубые, безмятежные (вот уж кто ни в какие потасовки не ввязывался), оборвал Лельку:

— Болтаешь что попало!

— Полегче, Лелечка, с замечаниями, — не утерпел Герман Яворский, — между прочим, Шарков и Ваня ходят на вокзал подрабатывать. Носильщиками. Ясно, мадам?

Шарков, наверное, чувствовал себя на сцене неловко и растерянно молчал. А зал гудел.

— А ну поддержим: раз… два… три… — скомандовал Яворский.

Хором гаркнули:

— Ти-хо! Ти-хо! Ти-хо!

Водворилась тишина.

— Ребята, — сказал Гриша срывающимся баском, — мы должны, как и все советские граждане, дать свой ответ Чемберлену. Но сначала, ребята, я хотел напомнить… Да, я думаю, никто не забыл… Я, ребята, про казнь Сакко и Ванцетти. Американские капиталисты казнили борцов за свободу. Весь мир протестовал. Но их казнили. Их посадили на электрический стул и сожгли электрическим током.

Физик Сем Семыч, он сидел в первом ряду, поднялся и, повернувшись лицом к залу, тихо, но его все услышали, сказал:

— Почтимте память казненных рабочих-революционеров вставанием.

На сцене, опустив голову и сжав кулаки, стоял Гриша Шарков.

Кажется, синеблузники первыми негромко и торжественно запели:

Вы жертво-о-о-ю пали в борьбе роковой…

Нина стояла, как и Гриша, опустив голову и сжав кулаки.

…Проща-а-айте же, братья, вы честно прошлиСвой до-о-облестный путь благородный…

И Нина вспомнила: зимним вечером все сидели за чаем в кухне. (В том году зима стояла особенно суровой, в кухне Камышины спасались от холода.) Протяжно загудели гудки. Это не был веселый гудок расположенного за рощей завода «Маслопром», — гудели и фабрики и паровозы.

Гудки оборвались, и стало страшно тихо. Потом снова загудели. И так три раза. Все сидели за неубранным столом и чего-то ждали. Скрипучие, морозные шаги за окном.

Не снимая полушубка, Коля прошел в кухню.

— Ленина хоронят!

— Что будет с Россией? — сказала бабушка, тяжело поднимаясь из-за стола.

Коля ушел в институт, бабушка — в церковь.

Примчалась Мара и сообщила, что все ученики идут в школу на траурный митинг. Сначала мама никак не хотела отпускать сестер, но потом, закутав их по самые глаза, пошла с ними.

В школьном зале было необычайно тесно. Кто-то из учителей, кажется Сем Семыч, принес маме стул и поставил его около самой сцены. Мама взяла Натку на руки, а Нина с Марой и Катей стали у них за спиной. На сцену поднялся старик. Он долго молчал, а потом произнес: