Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

— Любопытно. В чем же смысл?

— Смысл в том, что жечь попов, по мнению верующих, — кощунство. Так ведь? Бог накажет, громом и убьет и прочее. Но громом, как выясняется, никого еще не убило.

— Он накажет потом!

Кто это сказал? Нина оглянулась. Девочка из девятой группы. Ее можно было бы назвать даже хорошенькой, если бы не глаза — очень светлые в бесцветных ресницах, они кажутся белыми.

Ребята с интересом разглядывали белоглазую.

— Ты что? Верующая? — высунулся Корольков.

— У нас, кажется, свобода вероисповедания! — Белоглазая повернулась, чтобы уйти.

— Погоди! — Шарков схватил ее за руку. — Ты в самом деле считаешь, что «потом накажет»? А ты, наверное, знаешь… Все знают, что белые в гражданскую служили молебны, чтобы, значит, всемогущий господь помог им победить красных. Победить, понимаешь? Побеждать на войне — это убивать!

— Кстати, — снова вмешался в спор Давыдов, — в заповеди господней сказано: не убий.

— Да, да, — обрадовался поддержке Шарков. — Белые молебны служили, а победили красные! Безбожники!

— Это ничего не доказывает, — ответила девочка и пошла не оглядываясь.

— Раз убегаешь, значит, сама ничего не можешь доказать, — крикнула вдогонку Мара.

Платон появился внезапно. Он сегодня дежурный преподаватель.

— Что тут за митинг! Вы не слышали звонка? Попрошу разойтись по классам.

— У нас диспут, — ответил за всех Шарков.

Платон взглянул на плакат, и губы его дрогнули в усмешке.

— Платон Григорьевич, а вы верите в бога? — голос у Королькова вкрадчивый, липкий.

— Уже прицепился, — шепнула Мара.

Нина вспомнила: на днях Корольков чуть ли не каждому из их группы с таинственным видом сообщал, что «доподлинно известно — Боголюбов из поповской семьи».

Прежде чем заговорить, Платон протер очки.

— Я верю в разум. И не верю в сверхъестественное. Еще с гимназических лет миф о сотворении мира меня отнюдь не умилял. Религия — это один из видов духовного гнета. Так сказал Ленин.

«Жаль, — подумала Нина, — что Катя не слышит».

— Платон Григорьевич, — не унимался Корольков, — судя по вашей фамилии…

— Вас, Корольков, во искушение вводит моя фамилия? — Платон поверх очков внимательно взглянул на Королькова.

— Такие фамилии — Боголюбов, Протопопов, Архангельский, — задирался Корольков.

— Если так рассуждать, — перебил Королькова Давыдов, — ты должен быть потомком королей. Но что-то непохоже.

— В общем сведения собраны точные — мой дед поп-расстрига был сослан на вечное поселение в Сибирь. Надеюсь, из-за этого уроки сегодня не отменяются? Попрошу разойтись по классам.

— Вот человек! — восторженно сказал Яворский.

Вечером Нина рассказывала Кате о споре у плаката. Катя, пожав плечами, ответила, что у нее много заданий и ей не до споров.

Нина записала в своем дневнике: отныне она верит только в разум и не намерена менять своих убеждений. Наоборот, должна их отстаивать.

Однажды бабушка, особенно сурово и требовательно глядя на Нину, сказала сестрам:

— Пора в церковь сходить. Рождественский пост. Говеть я вас не принуждаю. Это зависит от духовной потребности…

Нина не посмела ослушаться бабушки, пошла в церковь. Впрочем, она пошла не молиться, а так, посмотреть, Натка с полдороги удрала к подружкам. Порошил снежок. Все белое, узорчатое. По накатанным тропинкам вдоль тротуаров, размахивая руками, летят на коньках мальчишки. Джик-джик! Кружатся вороны, стряхивая снег с деревьев. Над крышами домов парят сизые дымы. Сумерки осторожно наплывают на улицы.

Если бы можно было просто так, без всякого дела, бродить по городу, слушать перезвон колоколов, рассматривать прохожих!

Катя всю службу истово молилась, крестилась, не спуская глаз с лика божьей матери, ее пухлые губы что-то беззвучно шептали. Нине неловко смотреть на сестру, будто подглядываешь за чем-то сокровенным. Нина думала о постороннем… «Каждый писатель пишет про свое — Толстой про высшее общество, Достоевский про бедных, Станюкович про море. Увидеть бы море. Интересно, какое оно? Коля говорит, что разное. Как это — разное? Река тоже бывает разная: когда небо голубое — река голубая, если солнце садится, река начинает розоветь, а если туча, то и река темнеет. Но море — это, конечно, совсем-совсем другое. Скорее бы стать взрослой, самостоятельной. Хорошо бы поездить, посмотреть все своими глазами. Неужели всю жизнь так и проживешь в этом городишке…»

Под конец службы Катя неожиданно попросила:

— Давай исповедуемся.

— Ну вот еще!

Катя упрашивала настойчиво, в глазах у нее блестели слезы. Одна она не может, но ей надо! Испугавшись, что Катя вот-вот расплачется, Нина согласилась. С внезапно охватившим ее ожесточением Нина мысленно повторяла где-то услышанную фразу «чем хуже — тем лучше». Пусть.

Она не хочет больше себя обманывать.

— Ты иди первая, — шепнула Катя, опускаясь на колени и мелко крестясь.

Волнение сестры передалось Нине. В первые минуты она не поняла, о чем бормочет священник. Твердила про себя: «Сейчас, сейчас досчитаю до десяти и скажу… всю правду скажу… только не врать…» Пугаясь собственных слов, прошептала:

— Батюшка… я… мне кажется… нет, не кажется, а правда, я не верю в бога…

Нина ждала. Внутри у нее что-то похолодело, сию минуту священник скажет нужные слова, и все прояснится, и никаких сомнений. Она с надеждой взглянула в лицо священника и увидела пустые глаза, как у святых на иконах. Эти глаза ее, Нину, не видели. Батюшка торопливо забормотал:

— Молись, дочь моя. Да ниспошлет всемилостивый господь наш на тебя благодать… — Продолжая бормотать, он накрыл ей голову епитрахилью.

На мгновение стало душно, и что-то горькое и злое подступило к горлу. Захотелось крикнуть что-нибудь обидное этому холодному, как плиты на могиле, старику, — ведь она ему в таком страшном призналась, а он… И все же Нина сдержалась — сработала бабушкина муштровка. Привычно-вялым жестом священник ткнул ей в губы пахнущую воском сухую руку.

Из церкви сестры шли сначала молча. Потом Катя сказала:

— Я рада, что исповедовалась, а ты?

По ее мягкому тону Нина поняла, что сестра находится в том умиротворенном, вселюбящем и всепрощающем настроении, которое и она раньше испытывала после исповеди.

Уклоняясь от ответа, Нина спросила:

— Когда ты пойдешь на курсы?

Все, о чем Катя с явным удовольствием говорила, она сто раз слышала. Пусть на здоровье рассказывает, лишь бы не затрагивала господа бога.

— Через четыре месяца я научусь печатать на машинке, — тихим, счастливым голосом говорила Катя, — буду сама зарабатывать. Коля обещал достать сдельную работу.

— Про деньги, наверное, грех говорить после исповеди, — у Нины это вырвалось само собой.

— Ты всегда вот так, — сказала Катя обиженно. — Не надо, Ниночка. Завтра пойдем причащаться. Я рада, что новая жизнь начнется с причастия.

Нет больше сил сдерживаться.

— Чему радоваться?! А ты вдумывалась, что такое причастие? Нам дадут тело Христово съесть и выпить кровь Христову. Ужас! Съесть и выпить… Нет, я не могу! Не могу!

Сестры стояли под какими-то освещенными окнами. Нина видела, как побледнело, а потом покраснело Катино лицо, как его исказила гримаса испуга, пухлые губы раскрылись, вот-вот заплачет. Надо бы остановиться. Но ее распирало от негодования, жалости к чему-то непонятному, от протеста против этой постоянной фальши.

— Я не могу больше притворяться! Ведь они все врут! — крикнула она.

Катя подняла руки, как бы отталкивая от себя страшные слова сестры.

— Ты… Ты кощунствуешь! Замолчи! Я не хочу тебя слушать! — Катя кинулась в темный переулок.

Домой они пришли разными путями.

Утром Нина решила не ходить в церковь, она была уверена, что Катя ее не выдаст, не скажет бабушке об ее отказе от причастия. Как бы сестры ни ссорились, они никогда друг на друга не жаловались.

Постепенно воспоминания о ссоре сгладились, и старшие сестры старались избегать скользкой темы. Изредка, когда Катя уходила в церковь, Нина мучилась — не может она Катю переубедить. Успокаивала себя тем, что Катю надо щадить: ей нелегко совмещать обучение машинописи и занятия в школе. И в последнее время Катя частенько прихварывала.

Ссора вспыхнула внезапно и с неожиданной силой. Натка — пальто нараспашку — влетела в столовую, размахивая сумкой с книжками.

— Я записалась в кружок безбожников! — огорошила она сестер и лихо запела: — Сергей-поп! Серге-ей-поп! Сергей-дьякон и дьячок рааз-гоо-ваарива-ют.

Старшие сестры враз подняли головы от учебников и воззрились на Натку — Катя возмущенно, Нина с любопытством. В свой тринадцать лет Натка сильно вытянулась, челку себе подстригла. Попало ей от бабушки, но челка-то осталась.