Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Никогда еще Нина не жила «такой бурной жизнью». И все-таки где-то на дне души притаилась тоска о Кате и страх, что вдруг все, а главное, она сама исчезнет.

В воскресенье мама попросила никуда спозаранок не улетучиваться, а попить всем вместе чайку. В кухне пыхтел самовар. Сидели, как при бабушке, своей семьей за столом и наперегонки с Наткой уничтожали румяные лепешки. «Вот что странно, — раздумывала Нина, — раньше все казалось плохо — скучно, нудно, а теперь, когда вспоминаешь, — нет, хорошо. Неужели так всегда бывает, когда о чем-нибудь вспоминаешь?»

— Девочки, я хотела бы с вами поговорить, — сказала мама.

Нину насторожил смущенно-виноватый тон мамы.

— Ну вот, девочки… я… мы решили с Африканом Павловичем пожениться. Он к нам переедет. — Мама отодвинула чашку и торопливо закурила.

Сестры молчали. Нина опустила глаза, нестерпимо видеть мамино смущенное, в красных пятнах лицо.

— Я так устала, девочки, — тихо сказала мама.

Натка первая пришла в себя и кинулась целовать маму. У Нины чуть не вырвалось нелепое: «А Катя?» При чем теперь Катя? Но почему-то Нина была уверена: Катя бы страдала от маминого замужества. У всех есть отцы. У Вари — старый пожарник, лицо во въедливых черненьких точечках — обгорел на пожаре, и ногу потерял на пожаре — жизнь чью-то спасал. Ходит на деревянной ноге — скырлы, скырлы… Борода черная, лопатой. Сначала боялась его, потом убедилась — добрее человека не сыщешь. У Мары отец представительный, высокий, здоровенный, усы пушистые. Хозяин всех лесов и тайги в округе! Мара его любимица, недавно подарил ей два отреза шерсти на платья. Мара постоянно у папы деньги на кино выуживает — он щедрый, дает на всю компанию. Даже у преподобной Юлечки есть отец — папочка. Лицо у него красивое — правда, борода рыжая. Юлина мать вечно его ругает «пьяницей проклятущим». А вот Юля в нем души не чает. Еще бы! Если она в школе на вечере долго задержится, он ходит вокруг школы, ждет. Если ее провожают ребята, он вышагивает позади, ни за что не подойдет. И только у них нет отца.

Когда днем мама ушла с Илагиным к бабушке, сестры принялись с подружками обсуждать новость.

Мара с присущим ей апломбом видавшей виды женщины заявила:

— Нечего носы вешать — теперь у вас житуха будет полегче. Мужчина в доме — это не фунт изюму.

— Легче-то легче, но, что ни говори, отчим не родной отец, — возразила Варя.

— Начихать! — свистнула Мара, видимо желая показать свое пренебреженье к отчиму. — Ты, Нин, намекни, что у тебя нет ботинок. Пусть раскошелится.

— Дело не в материальной стороне, а в том, что чужой… — Нина хотела добавить «влез в нашу семью», но испугалась, что разревется, и замолчала.

— Вот что, если он начнет из себя хозяина строить, ты его сразу поставь на место! — гремела Мара.

Скромная квартира Камышиных стала неузнаваемой. В столовой как в настоящей гостиной: дубовый овальный стол под бархатной скатертью, обитые красным плюшем стулья, кресла и диванчик с гнутыми ножками. Особенно сестер поразил китайский фонарь — стекла в нем причудливо разрисованы, с фонаря свешиваются красные кисти, от этого великолепия по потолку бродят фантастические тени. Но все чужое, такое же чужое, как Африкан, с его безапелляционным тоном, громким хохотком, скрипучими сапогами и бесчисленными изжеванными окурками.

Детская превратилась в спальню мамы и Африкана, а сестры поселились в бывшей бабушкиной комнате. Почему раньше Нина не замечала, какая это сумрачная комната: два окна упирались в высокий, поросший мохом забор, под окнами торчала пожарная лестница. Всю зиму громоздились до половины окон покрытые копотью сугробы. Натка возмущалась: «Это он нас выпер из детской». Нина была даже рада — по крайней мере, просыпаясь, не видишь вместо Катиной кровати пустоты.

В суматохе, когда перетаскивали вещи, сестры сняли иконы и вытащили их в кладовку. Самое удивительное, что мама этого даже не заметила.

Пришли на торжественный обед бабушка и Коля.

— У вас теперь шикардос на длинной палке! — сказал Коля.

— У нас и раньше неплохо было, — преувеличенно громко сказала Нина.

Бабушка многозначительно посмотрела на нее.

— Покажи, как вы с Натой устроились.

Конечно, бабушка заметила, что они сняли иконы, но ничего не сказала.

— Лампочку бы надо пониже опустить, — бабушка села к их обшарпанному столу, немного помолчала. — Я тебя попрошу — ты ведь старше: будь сдержаннее. Если и ты станешь дерзить Африкану Павловичу, то ты же знаешь Натку, она тогда закусит удила… Ты всегда помни о матери.

Бабушка еще долго говорила. Нина слушала невнимательно, думая о том, что ведь нельзя же к чужому человеку относиться так же, как к близкому. Положим, любила же она Петренко. Но он был добрый.

— По-моему, Африкан Павлович злой, — сказала она, хотя за секунду до этого не хотела ничего говорить.

— С чего ты взяла? — рассердилась бабушка.

Нине вдруг показалось, что бабушка потому и рассердилась, что она в точку попала.

Наутро Африкан вышел из маминой комнаты неряшливо одетый: шлепанцы на босу ногу, в нижней сорочке с подтяжками. Нина чуть не задохнулась от стыда и злости. Натка не разделила ее негодования: «Подумаешь, он же у себя дома!»

Нина старалась почаще исчезать из дому. Похоже, что Африкану это не очень нравилось. Однажды, когда она поздно пришла из школы, спросил:

— Почему ты так задержалась?

— У нас был литературный кружок, — Нина постаралась ответить как можно независимее. Мара убеждала: «Важно с первых дней уметь себя поставить».

Его прорвало:

— А кто будет посуду мыть и обед на завтра готовить? Мать придет со службы и еще должна в кухне хлестаться! Что важнее: общественные нагрузки или здоровье матери?

Нина хотела сказать, что ничего не случится, если домашние дела она сделает на три часа позже, но он не дал ей говорить.

— В ваши годы люди сами себе кусок хлеба зарабатывают, а вы сидите на шее матери и не хотите помогать!..

Нина долго ревела в подушку: какое он имеет право попрекать?

Пришлось оставить литературный кружок. Не дожидаться же, чтобы еще раз такое услышать.

Маму Африкан обожал. В ее присутствии никогда не повышал тона, кидался ей навстречу, когда она приходила со службы, и, опустившись на колени, снимал с нее боты. Оживлялся он еще, когда собирался в гости или ожидал гостей. С ними просиживал до утра за преферансом. Выпив, становился разговорчив, целовал руки дамам, отпускал, как говорил Коля, гусарские комплименты. К удивлению сестер (они его считали стариком), Африкан великолепно танцевал: легко кружил даму, прищелкивая лихо каблуками. При гостях он всегда приглашал Нину: «Мадемуазель, на тур вальса». Нонна Ивановна как-то назвала Илагина «душой общества». «Душа общества» не походил на того молчаливого человека, постоянно чем-то озабоченного, с брезгливой миной на лице, к которому привыкли сестры. Нина ни разу не видела отчима за книгой. За утренним чаем, просматривая газету, он язвительно говорил:

— Поглядим, что товарищи сегодня нам соврут.

— Зачем же вы вранье читаете каждый день? — не выдержала Нина.

— Все надеюсь, что правду напишут. — Африкан иронически взглянул на нее поверх газеты.

— Писали в газете, что построят новое здание для ЦРК, и построили. — Нина сделала вид, что не замечает маминых предупреждающих знаков. — Вот видите, не вранье же!

— Действительно, построили Центральный Рабочий Кооператив — деревянный сарай! А ты магазин Второва или Елисеева видела когда-нибудь? Ага, не видела, а тоже лезешь спорить.

— Вы почитайте первую страницу, — настаивала Нина. — Тут написано, сколько миллионов Советское правительство отпустило на ликвидацию беспризорности и на кредиты крестьянству.

— Читал, — Илагин небрежно отбросил газету и, оттопырив мизинец, принялся размешивать сахар в стакане, — не душили бы крестьян налогами, и кредиты не нужны были бы.

— Бедняки не платят налоги. Это только кулаки…

— Вечная манера у тебя спорить, — оборвала Нину мама.

То, чего опасалась бабушка, все же случилось: Натка отчаянно надерзила отчиму. Скандал разыгрался, когда Нина была в школе. Еще с порога в нос шибануло нашатырным спиртом и валерьянкой. (После смерти Кати эти запахи неизменно вызывали тревогу.) Натка с красным, распухшим от слез лицом жалась в кухне к печке. На вешалке знакомая шуба доктора Аксенова. Нина кинулась в столовую. Мама лежала на диване: на голове мокрое полотенце, в ногах — грелка. Доктор Аксенов, сидя у стола, выписывал рецепт.

Сняв пенсне, он посмотрел на Нину не то укоризненно, не то печально, и покачал головой, будто она, Нина, в чем-то виновата.

— Сходи в аптеку, — тихо проговорил Африкан, — как можно скорее, — на Нину он даже не взглянул.

Удивило лицо Африкана, таким несчастным Нина его еще не видела: под глазами набрякли мешки, кажется, даже пышные усы сникли.