Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

— Сходи в аптеку, — тихо проговорил Африкан, — как можно скорее, — на Нину он даже не взглянул.

Удивило лицо Африкана, таким несчастным Нина его еще не видела: под глазами набрякли мешки, кажется, даже пышные усы сникли.

— Что с мамочкой? — спросила Нина у Аксенова шепотом.

— Сердечный приступ, — тихо произнес доктор. — У мамы больное сердце, его надо беречь.

Мама протяжно застонала. Отчим бросился к дивану, взял мамину руку, попытался нащупать пульс и испуганно зашептал:

— Доктор, пульса нет…

Доктор склонился над мамой. Маленький, круглый, из-под рукавов пиджака торчат тугие накрахмаленные манжеты, милый-милый. Вытащил из кармана знакомые с детства часы с двумя золотыми крышками.

— Ну, ну, без паники, — пробурчал Аксенов, — пульс есть. Н-да, слабенький. Но есть.

Нина шагнула к маме, но Африкан умоляющим тоном повторил:

— Сходи в аптеку. Как можно скорее.

Во дворе Нину догнала Натка.

— Я ведь не хотела… Не думала, что мамочка так расстроится…

— Лучше побыла бы там. Вдруг что-нибудь понадобится.

— Он меня не подпустит к мамочке…

В аптеке, где сестрам пришлось ждать лекарства, Натка призналась, как все произошло.

— Я мыла пол. Забежала Юля… Нам надо было поговорить… Я недалеко ее проводила. А мамочка пришла и стала сама домывать пол, а тут принесло Африкана. Он, конечно, стал меня отчитывать: я — такая, я — сякая, такая же эгоистка, как старшая сестра. Это, значит, ты. Тут я обозлилась и заявила, что не намерена выслушивать замечания от постороннего человека. Ну и началось.

Он кричит: «Ты неблагодарная девчонка!» А я: «Вы не смеете на меня орать…» Мамочка вдруг упала… Дай мне твой носовой платок. Разве я знала, что так получится!

— Кто позвал доктора?

— Тетка Дунечка явилась. У нее особый нюх на всякие неприятности. Хотя хорошо, что явилась, Африкан отправил ее за доктором. Она сказала, что зайдет к бабушке. Теперь жди от бабушки нагоняя.

Натка не ошиблась — бабушка пришла на другой же день. Увидев ее в окно, Натка засела в уборной, а потом потихоньку удрала. Пришлось Нине одной выслушивать наставления. Бабушка отчитывала долго.

— Ты должна быть примером для младшей сестры. Ради спокойствия матери вы обязаны быть вежливы с Африканом Павловичем.

— Если я его терпеть не могу, значит, мне притворяться? Ты сама говорила, что не выносишь лицемерия. — В душе Нина возликовала: нечего бабушке возразить.

Бабушка пожевала губами и испытующе, как бы проверяя Нину, посмотрела ей в глаза.

— Удивительное понятие у современной молодежи — все отрицать, даже вежливость, — скорее печально, чем сердито произнесла бабушка. — Пора, кажется, тебе кое-что усвоить. Вежливость еще никого не унижала, а хамство унижает прежде всего того, кто хамит.

Нина хотела сказать, что на хамство нужно отвечать хамством. Ведь не толстовцы же они, чтобы подставлять правую щеку, когда ударят по левой, но не успела.

— Вежливость не притворство, не лицемерие. В вежливости не нуждаются только дикари. Ты еще много в жизни встретишь людей, которые будут тебе почему-либо неприятны. И если всякий раз станешь демонстрировать свою неприязнь, ничего этим не докажешь. И вообще: и ты и Натка обязаны считаться с Африканом Павловичем.

— Почему?

— Хотя бы потому, что он старше вас и муж вашей матери.

— А если он не прав? Я тоже должна молчать? Вежливо молчать? Разве принципиальные люди так поступают?

Бабушка долго не отвечала. Нина подумала, что бабушка ее вопрос отнесла к категории «наглых» вопросов, на которые она обычно не находила нужным отвечать.

Наконец, явно сердясь, бабушка сказала:

— Нечего сотрясать воздух высокопарными словесами. Принципиальность, как ты ее понимаешь, ничего не стоит, если она идет во вред человеку. Лучше бы подумала о доброте. Ты всегда должна понимать, что у матери плохое здоровье и потом мать… — бабушка на несколько секунд замешкалась, как бы подыскивая подходящее слово.

— Неприспособленная! — неожиданно для себя выпалила Нина.

Бабушка снова пристально глянула Нине в глаза. Очень трудно выдержать этот взгляд, в нем не то укор, не то обида.

Пальцы коричневой, сухонькой руки выбивали тревожно дробь.

— В мирное время (мирным временем бабушка называла дореволюционные годы) женщинам не нужно было работать, они занимались только домом и семьей.

— Ты сама говорила, что нет ничего безрадостнее кухни.

— Да, но это не нами было заведено. — Бабушку, видимо, утомил этот спор, и уже прежним, не терпящим возражений тоном она сказала, что матери с ее здоровьем не по силам одной лямку тянуть, что службой она обязана Илагину — это он ее устроил. Такая безработица… Коля до сих пор не найдет постоянной службы. Матери важно справиться с отчетом. Нине, вероятно, неизвестно, что Илагин каждый день ходит помогать маме. Одной, с маминым-то опытом, отчетность не одолеть.

Все, о чем говорила бабушка, справедливо, но почему-то росла уверенность, что бабушка Илагина не любит и этот разговор для нее, пожалуй, так же неприятен, как и для Нины.

У мамы повторился сердечный приступ. Африкан, возвращаясь со службы, заходил за мамой и провожал ее домой, тащил толстенные гроссбухи, перевязанные бечевкой. Илагин не разрешал маме вечерами сидеть над отчетом, она отдыхала в спальне, а он в столовой, разложив ведомости на большом обеденном столе, оттопырив мизинец, бросал-кидал костяшки счетов до полуночи. Да, безусловно, к маме он добр. Надо быть справедливой. Но почему так трудно быть благодарной человеку, которого невозможно уважать?

Что-то новое вкралось в отношения сестер к маме. Побледневшая, усталая, она как бы жила за стеклянной стеной. Ее видишь. Но попробуй дотронься! — сломаешь стену. И вот что страшно: осколки обязательно поранят маму. На страже этой невидимой, но так болезненно ощутимой стены стоял отчим.

Глава пятнадцатая

Прислонясь к березе, Нина сидела на скамейке, нагретой солнцем. У ее ног, положив морду на вытянутые лапы, дремала Данайка, собака, умеющая думать и чувствовать по-человечески, сестры в этом почти убеждены. Данайка к тому же красавица — шерсть у нее белая, шелковистая, в желтых подпалинах, уши длинные, лохматые и лапы лохматые. Все о чем хочет сказать Данайка, говорят ее глаза — преданные, сочувствующие, когда подходит кто-нибудь чужой — предостерегающие. Собаку привел в дом Африкан, и сестры с ней быстро подружились.

Весь день Нина маялась от жары. Домашние от городской духоты сбежали в деревню к бабушке, а ее оставили караулить квартиру. Впрочем, мама звала с собой, но весь день торчать на глазах у Африкана, как говорит тетя Дунечка, — «покорно благодарю». Мама очень уж поспешно согласилась, и, чтобы приглушить обиду, Нина затеяла генеральную уборку — это в воскресенье-то. Зато теперь можно на законном основании отдохнуть. На коленях у Нины раскрытая книга, но даже читать в такую духотищу не хочется.

Мысли ползут так же лениво, как зеленая букашка по стеблю лютика. «Лютики-цветочки…» — Варина песенка. Варя недавно похвалилась: у нее новый знакомый, и намекнула — почти жених! Кажется, с ним уехала за реку. Но вот что странно: почему она, Нина, не влюбляется? Мара считает ее слишком наивной.

Натка влюбляется беспрестанно, весь дневник про мальчишек. Нет уж, если она, Нина, кого-нибудь полюбит, то на всю жизнь. Надо бы Натке эту мысль высказать. Натка гостит у бабушки с Колей в деревне. Они снимают дачу — крестьянскую избу. Коля женился. Правда, Леля не красавица — маленькая, худенькая, но современная. Говорит: «Не пропускайте ни одной хорошей картины, ни одного хорошего спектакля». Заявила, что длинных платьев никто не носит, и подрезала им с Наткой подолы.

Данайка, метнувшись к забору, лапами открыла калитку и оглушительно залаяла. Нина кинулась за Данайкой. Лай оборвался. Нина распахнула калитку и от неожиданности замерла: перед Данайкой на корточках сидел незнакомый человек, а собака, помахивая хвостом, обнюхивала незнакомца. Господи, ненормальный какой-то!

— Поди сюда, ну, кому говорю! — Нина схватила собаку за ошейник.

Человек поднялся. Данайка угрожающе зарычала.

— Она сбила вас с ног. Вы извините. Она бы не укусила. Я бы… — Нина смешалась и замолчала.

Незнакомец что-то очень уж пристально ее разглядывал, высокий, в очках, он кого-то удивительно напоминал.

— А я и не боюсь, — улыбаясь, проговорил он. — Когда собака бросается, надо присесть — ни за что не тронет. — Помолчав, он нерешительно спросил: — Катя?

— Нет, я — Нина, — она на секунду запнулась, — Катя умерла.

— Умерла?! Давно? Что с ней было?

— Этой зимой. Я не знаю, отчего она умерла, врачи, по-моему, тоже не знают. Вам кого? Маму? Ее нет дома. Уехала к бабушке на дачу. Нет, не скоро вернется. Или вечером, только с последним поездом, или завтра утром.