Эмансипированные женщины - Болеслав Прус

Но пан Круковский никак не мог отгадать, что делает Мадзя, и потому усталое его воображенье перенеслось в другой конец города, где жил заседатель со своим семейством. Что там делают, пан Круковский знал досконально: заседатель непременно сбежал из дому на пульку, хозяйка спит, а прелестная Евфемия либо читает популярное издание Конта или Дарвина, либо играет на фортепьяно.

И пан Людвик вспомнил с горькой улыбкой недавние времена, когда он играл на скрипке, панна Евфемия аккомпанировала ему на фортепьяно, а заседательша приказывала не вносить свет в комнату, говоря, что она больше всего любит слушать музыку в полумраке.

Где эта музыка, этот полумрак, эти чувства? И жалеть не о чем! Мадзя в тысячу раз очаровательней панны Евфемии, которая вдобавок оказалась кокеткой. Разве он не видел, какие взгляды она бросала на Ментлевича и даже на Цинадровского...

- О, женское сердце! - прошептал пан Людвик.

Он отошел от окна, открыл футляр красного дерева и из-под вышитого чехольчика достал скрипку. Протерев канифолью смычок, он тронул струны, повертел ключ, и через минуту из-под тонких пальцев полились звуки баркароллы.

Выставляя то одну, то другую ногу, потрясая левой рукой и головой, он играл и играл, уставившись глазами в угол комнаты и предавшись мечтам. Вскоре тихо отворилась дверь, и на пороге появилась сестра. Пан Людвик смолк.

- Я тебе мешаю? - спросила экс-паралитичка, опираясь на палку. - Как ты давно не играл! Со времени дуэтов с этой... ну, как ее... панной Евфемией. Меня только удивляет, что для первого раза ты выбрал ту же баркароллу... Уж не вспомнил ли снова?

- Ах, что это вы говорите, сестрица? - возмутился пан Людвик. - Это... как бы невольное прощанье с прежними мечтами, которые сегодня и меня удивляют.

- Тогда сыграй сейчас встречу, - сказала сестра. - Только, пожалуйста, пусть это будет последняя встреча, - прибавила она серьезно. - Ты ведь не так уж молод. Помни, если в этом году не женишься, я знать тебя не хочу. Это даже нездорово...

- Ах, сестрица! - прервал ее пан Людвик.

Он снова стал в классическую позу, потряс головой, выставил ногу, ударил смычком по струнам, и - на этот раз поплыла мелодия:

Жаворонком звонким

Взвиться в небо с солнцем...{317}

- Да, да! - говорила сестра. - Мадзя - это жаворонок... Но, милый Люцусь, когда кончишь, сыграй для себя еще что-нибудь, и довольно! У меня немного голова болит, да и тебе музыка действует на нервы.

Она вышла, постукивая палкой, и тут же стала бранить служанку.

"Боже, боже! - думал в отчаянии пан Людвик, пряча в футляр скрипку. Чего бы я не дал, чтобы моя сестра хоть четверть часа оставалась в одинаковом настроении. Сама запретила мне играть на скрипке, сама похвалила за то, что снова стал играть, и вот не прошло и минуты, а она уже опять не позволяет, говорит, нервы себе расстраиваю... Боже, боже!.."

Наконец в затопленном городке снова установилась погода, улицы подсохли, и дамы из общества смогли выйти из дому, высоко поднимая юбки.

Вышла и Мадзя: сперва она сдала на почте письма, а затем направилась к дому заседателя.

- О, небо! - воскликнула заседательша, картинно всплеснув руками. - А ведь Фемця полчаса назад ушла, сказала, что к тебе идет... Уж не се-елучилось ли чего?

Мадзя с трудом втолковала заседательше, что, наверно, по дороге разминулась с подругой и что Фемця непременно ждет ее у них дома. Однако заседательша успокоилась только тогда, когда Мадзя дала обещание самолично доставить панну Евфемию на лоно обеспокоенной матери.

- Видишь ли, де-ерогая Мадзя, - сказала заседательша на прощанье, молоденькая девушка - это нежный це-еветок: чуть подует ветерок посильней и уж может повредить ему, что же говорить о злых языках! Я потому всегда на коленях умоляю Фемцю не выходить одной в город. При ее красоте, при ее положении в обществе... До се-евидания, моя де-ерогая!

Панна Евфемия действительно была у Мадзи, но ей хотелось поскорее встретиться с подругой, и она вышла навстречу ей. Потом Фемце захотелось подышать свежим воздухом, и Мадзя встретила ее уже на дороге от почты к площади. Вероятно, по чистой случайности около почты оказался и пан Цинадровский, без шапки. Одну руку он держал в кармане, а другую прижимал к сердцу и с выражением немого восторга смотрел на прелестную Евфемию, которая из опасения ступить в грязь обнажила чудные ножки, изящно обутые в очень высокие венгерские башмачки.

Барышни сердечно поздоровались и заговорили обе сразу:

- Ты знаешь, я заказала Ментлевичу обои для нашего пансиона.

- А я послала прошение в дирекцию.

- По почте? Надо было пойти со мной, тогда этот... чиновник скорее отправил бы.

- Ты была на почте? - невольно спросила Мадзя и торопливо прибавила: Ах боже мой, ты сказала Ментлевичу про обои...

- Но он дал слово, что никому не скажет. Да он подумает, что это я хочу сделать подарок отцу на именины. Куда же нам пойти: ко мне или к тебе? спросила панна Евфемия, поворачивая к дому доктора.

- Пойдем к нам, - ответила Мадзя, - только сначала знаешь что? Зайдем тут к одному столяру, которого лечит папа, узнаем у него, сколько будут стоить парты для нашей школы?

- Ах, да, да! Что ж, пойдем к столяру, только должна тебе сказать, в переулках грязь, наверно, страшная, - говорила панна Евфемия, глядя на улицу, по которой в город обычно ходил пан Круковский. Через минуту она с холодной небрежностью спросила: - А что, не был ли у вас пан Круковский?

- Нет.

- Гм! Отец говорил, что вчера пан Людвик весь день играл на скрипке ту баркароллу, которую когда-то мы играли вдвоем. Мне вспомнилось то прекрасное время...

- Он был влюблен в тебя? - спросила Мадзя, выискивая на грязной уличке места посуше.

- Был влюблен? - воскликнула панна Евфемия. - Да он просто с ума сходил, как, впрочем, и все остальные... Но он капризник и любит заглядываться на всякую новую мордочку, поэтому я решила испытать его...

Мадзе подумалось, что панна Евфемия не совсем верно определила свое отношение к Круковскому, и ей стало обидно за подругу. Но, не желая осуждать ее, она решила обо всем забыть. Ей без труда удалось это сделать, так как грязь стала просто непролазной, и панна Евфемия сказала:

- Милочка, да мы тут не пройдем!

- Вон видишь, это уже домик столяра. Мы пройдем через этот двор, ответила Мадзя, вбегая в калитку, которая висела на одной петле.

- Боже, Мадзя, что ты делаешь? - крикнула панна Евфемия. - Да если бы мне посулили, что я буду начальницей самого большого пансиона, и то я не стала бы ходить по таким закоулкам...

Домик столяра был ветхий, облупленный, в землю он ушел чуть не по самую крышу, поросшую мохом, так что с улицы в комнату можно было шагнуть прямо через окно, не очень высоко поднимая ногу. В комнате слышался ритмичный визг пилы, стук молотка и крикливый голос восьмилетней девочки, которая качала на руках двухлетнего братишку.

Во дворе, заваленном досками и засыпанном мокрыми опилками, стоял у маленького колодца с журавлем столяр и разговаривал с евреем; лапсердак у еврея на груди был еще темный, но на спине весь выгорел, полы были забрызганы грязью. В отворенное окно виднелся свежий гроб; худенький парнишка, у которого в голове было полно опилок, вколачивал в гроб гвозди.

Мадзя вздрогнула, панна Евфемия зажала платочком неописуемо прелестный носик. Еврей и столяр, стоя к барышням спиной, продолжали разговор.

- Я вам, пан Гвиздальский, отдам восемь злотых, а себе возьму остальные, - говорил еврей. - Так будет лучше, а то вы заберете все деньги, и я не получу ни гроша.

- Нет, так не пойдет, - возражал столяр. - Ну, скажите сами: на что это похоже, чтобы еврей да относил католику гроб? Я ведь не получу тогда отпущения грехов.

- А за мои денежки, пан Гвиздальский, вы получите отпущение?

- Эх, сударь, да вы уже два раза получили свои деньги, - пробормотал столяр, плюнув через желоб.

- Здравствуйте, пан столяр! - крикнула Мадзя.

Еврей и столяр заметили барышень и прервали разговор; еврей исчез в сенях домика, а столяр подошел к плетню. Из ворота грязной рубахи у него выглядывала искривленная впалая грудь, на руках вздулись жилы.

- Мы пришли спросить у вас, - сказала Мадзя, - сколько могут стоить школьные парты? Знаете, такие скамьи, за которыми в школе сидят дети.

- Знаю. Пюпитр для письма, а перед ним скамейка.

- Вот именно. Они должны быть покрашены в черный или желтый цвет, как хотите... Сколько может стоить такая парта для четверых детей? - спросила еще раз Мадзя.

Столяр задумался.

- Право, не знаю, - сказал он, понурясь. - Рублей пятнадцать.

- Господи Иисусе! Да что вы, пан столяр! - воскликнула Мадзя. - Значит, за двадцать пять парт пришлось бы заплатить чуть ли не четыреста рублей.

- Двадцать пять? - повторил столяр и стал ерошить волосы. - Право, не знаю. Ну, тогда, может, по десять рублей за парту.

- Ну, Мадзя, нечего с ним разговаривать, - нетерпеливо вмешалась панна Евфемия. - Пойдем к Гольцмахеру, он нам сделает.