Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

“И если вам и вашей маме хорошо, то и надо этому радоваться. И если где-то война, то тем более нужно жить и радоваться, что ты не там. И если кого-то любят, то всегда будет тот, кого никто не любит. И если мир несправедлив, то все равно нужно жить и радоваться, что не сидишь в вонючей камере, а идешь на свадьбу. Радоваться! Наслаждаться!”

Сентенция эта выдана после встречи интеллигентной, умной, тонкой девушки с неумным, злобным и завистливым жлобом, которому только и сидеть в камере, иначе всех перекусает. Девушка сильно расстраивается, что вот она, сытая, счастливая и умытая, идет на свадьбу, а кто-то в это время, голодный, несчастный, немытый и злой, сидит в тюрьме. Мудрый главный герой (толмач, так его называет Шишкин) объясняет девушке не то, что жлоб правильно сидит в тюрьме, там ему и место, нет, девушка не поймет, а читатель и без объяснения это понял; толмач объясняет девушке основы мироустройства — ну просто Господь Бог возроптавшему Иову — так было, так будет: кто-то в тюрьме, кто-то на воле. И покуда вы не в тюрьме — радуйтесь! Наслаждайтесь!

Жизнь по природе своей несправедлива. Кто-то живет, кто-то умирает. Кто-то ест, кто-то голодает. Не пытайтесь только исправить эту всеобщую природную несправедливость. Такое начнется… Революция, мерзость, насилие, несправедливость еще худшая, чем была прежде. Для того, чтобы продемонстрировать, что начнется, если будут пытаться исправлять природную несправедливость, Шишкин помещает в свой текст выдуманный дневник знаменитой исполнительницы русских романсов. Сначала гимназистка, потом советская певица описывает дореволюционную, революционную, пореволюционную российскую жизнь.

Среди всех прочих историй в “Венерином волосе”, слипшихся в один ком, эта выделена специально, как и история семейной драмы самого толмача. Развелся он со своей швейцарской женой, поскольку залез в ее электронный дневник и выяснил, что, живя с ним, с толмачом, женщина постоянно вспоминала своего первого, погибшего мужа. Пошло после этого у нашего толмача с его швейцарской женой все наперекосяк. ХХ век, видите ли, создал удивительную иерархию ценностей. Грехи и пороки назвал просто-запросто милыми особенностями или странностями поведения, в крайнем случае — болезнями. Но читать чужие письма и дневники — это уж как-то совсем не комильфо даже для ХХ и ХХI веков.

Вот тут Шишкин историей жизни знаменитой певицы и объясняет чистоплюю читателю: мол, да! Ruchlosigkeit (отсутствие стыда), как называл это свойство Ницше, — профессиональная особенность художника. А как же художник поймет и почувствует другого, если не отважится заглянуть в его тайное тайных, в дневник, в письма? Как же он вообразит и придумает чужой дневник, если он ни разу не рискнет чей-нибудь чужой дневник прочитать?

В этом-то выдуманном, чужом дневнике Шишкин еще раз повторяет полюбившуюся ему мысль, чтобы, стало быть, закрепить в сознании читателя свое исповедание веры: “И всегда так было: кому-то отрубают голову, а у двоих в толпе на площади перед эшафотом в это время первая любовь. Кто-то любуется живописным заходом солнца, а кто-то смотрит на этот же закат из-за решетки. И так всегда будет! Так и должно быть! И скольким бы десяткам или миллионам ни рубили голову — все равно в это самое время у кого-то должна быть первая любовь. Даже у того подростка. Вижу перед глазами его лицо — возвращались из Крыма на поезде и остановились на каком-то разъезде, а прямо напротив — „столыпин”, в узеньком окошке решетка и чье-то полудетское лицо. А у нас на столике — еда, и цветы, и бутылки… Все в купе замолчали, а когда поехали дальше, уже не было никакого веселья. Или все должно быть наоборот? И жить нужно после такого еще веселее? И вкус еды должен быть острее? Закат красивее?”

Это исполнительница русских романсов спрашивает, а автор, то бишь Шишкин, всем своим текстом отвечает ей, как той девушке толмач, — именно так и должно быть. Никак иначе и быть не может. Знаете, что меня поразило в этом отрывке? Влюбленные на площади, где происходит казнь. Как они туда попали? Ведь одно дело, когда где-то казнят, а ты в это время — любишь; и совсем другое дело, когда на твоих глазах кого-то убивают, а у тебя — первая любовь.

Ну как это: двое влюбленных на площади перед эшафотом? Каким ветром их на этот аттракцион занесло? Дневной сеанс, что ли, в киношке отменили? Колесо обозрения сломалось, а кафе закрыто? “Не пойти ли нам, любимая, на Гревскую площадь? Там, говорят, сегодня мероприятие…” — “И то, любимый, сходим…”

Тертуллиан писал, что в раю праведники будут наслаждаться муками грешников. Вот именно такого тертуллиановского праведника описывает Шишкин. С пониманием и сочувствием описывает. Поначалу в это не “въезжаешь”, поначалу тебе кажется, что это вот все неподъемные, тяжкие беды России описываются, а потом до тебя доходит: да ни хрена подобного! Это праведник радуется тому, что он не с грешниками и может со стороны наблюдать за их корчами. Ничего, потом в рассказ вставит. Кое-что преувеличит для большей убедительности, кое-что смикширует, но главное — кровь себе отполирует всеми этими… кошмарами.

Гарриэт Бичер-Стоу описывала ужасы рабства в “Хижине дяди Тома”, чтобы их никогда не было. Оруэлл описывал ужасы тоталитаризма, чтобы тоталитаризм не случился в Англии. Солженицын описывал ужасы Гулага, чтобы разрушить систему, породившую Гулаг. А для чего описывает всевозможные российские прошлые и настоящие ужасы Шишкин? А для того, чтобы тем, кого эти ужасы миновали, было еще уютнее, еще лучше. Даже если комфорт относительный — все одно. Хорошо же! Не бьют, не насилуют, не голодаем — нормально1.

Никита Елисеев.

С.-Петербург.

 

1 Автор романа “Венерин волос” — лауреат премии “Национальный бестселлер” за 2005 год. (Примеч. ред.)

Кто говорит? Пожарная контора!

Юрий Смирнов. Слова на бумаге. Стихотворения, записи, наброски.

[Редактор-составитель Герман Лукомников]. М., “Культурный слой”, 2004, 480 стр.

Поразила даже не смерть — ночью на заднем крыльце ЦДЛ, как ни крути, после смерти Александра Полежаева трудно представить исход страшнее, — поразили слова некролога, помещенного, кажется, в “Литературной России”. Эпитет “выдающийся” в 1978 году, в эпоху сплошных регламентов, выглядел странно, даже если некролог подписан и не официальными лицами.

К тому моменту сборники Смирнова “Обруч” (1969), “Времена года” (1974), “День рождения” (1976) были известны. Регулярно, пусть и не часто выходили подборки (одна из самых ранних — в “Новом мире” за 1963 год). Появлялись редкие и доброжелательные рецензии. Стихи отменны:

И каллиграфичность ограды

Слегка суховата, за ней

Осеннего Летнего сада

Разрежены купы аллей.

Мелодия старых курантов,

И неба молочная синь,

И строй полуголых курсантов

Среди обнаженных богинь.

Но уж так ли незауряден автор? С выходом книги “Знаки” (1980), первоначально собранной самим поэтом, а затем перешедшей в ведение комиссии по литературному наследству и значительно расширенной, все будто бы начало становиться на места. Оказалось, что этот тихий, ироничный человек, работавший инженером, писал не просто стихи отличные или превосходные. Стихов было много, и абсолютное большинство — на высоком уровне. Нынешнее собрание показало, что их куда больше.

Дабы понять, почему столь значительный мастер не получил широкого признания при жизни и был забыт на четверть века, стоит сказать о его биографии (в словарях либо энциклопедиях о нем сведений нет).

Смирнов родился в 1933 году в Архангельске, после войны жил в Москве. Учился в ленинградском Высшем инженерно-техническом училище Военно-Морского Флота, но с четвертого курса был отчислен. “За дерзость”, как пишет составитель сборника, основываясь, вероятно, на том, что из училища зря не отчисляют, а Смирнову пришлось после этого отслужить срочную службу на Севере.

Стоит предположить: отчислен из-за болезни. Вадим Черняк, друг Смирнова с давних лет, предполагает, что эпилепсия началась после нокаута, полученного на ринге в училище. Добавим — такую болезнь невозможно скрыть, а на конец пятидесятых пришлось сокращение армии. То, что Смирнов оказался в стройбате (составитель, видимо, смешивает его со штрафбатом), опять-таки вполне объяснимо.

После армии Смирнов поступает в Московский институт инженеров городского строительства и заканчивает его раньше срока. Затем работа на стройках, в Центральном НИИ экспериментального проектирования жилища, в “Союзводпроекте”. По всей вероятности, он хотел оставить ежедневную службу, потому что, будучи членом Союза писателей, поступил на Высшие литературные курсы, которые давали диплом о высшем гуманитарном образовании. Но перед самым окончанием курсов умер.