Сорванная маска - Саманта Шеннон

сыром, он всегда расходился влет.

Вспомнились каштановые волосы бабули, всегда всклокоченные от ветра. Вспомнилось суровое, изможденное лицо. Искорка в глазах, которую она приберегала для нас с дедом. Каждая деталь намертво врезалась в память, словно оттиск пчелы – в масло, а едва уловимый аромат пробудил к жизни то, что таилось в недрах подсознания.

Шкатулка была запечатана. На крышке – узор из прямых линий. Внутри что-то шуршало, как будто насекомое било крыльями. Шестое чувство подсказывало мне: там письмо. Послание от отца. В отсутствие ключа вскрыть замок можно лишь одним способом. Я вставила лезвие в щель, прокрутила, но руки тряслись, нож чуть не вывалился из пальцев.

Не могу, рано. Слишком свежо воспоминание. Никакое содержимое шкатулки не отменит того факта, что отец умер предателем, а толпа вокруг глумилась и бесновалась. Я запихнула «наследство» далеко под шкаф, захочешь – не дотянешься.

Арктур перенес капельницу в свою спальню, наладил бутыль с лекарством. Я вытянулась на покрывале и воткнула катетер, ощущая себя совершенно разбитой, как будто и не спала вовсе.

Смирившись, что сна по-прежнему ни в одном глазу, я выждала, пока дозатор опустеет и, вытащив иглу из вены, подняла валяющийся свитер.

Стоило сунуть голову в горловину, как пол внезапно накренился. Дыхание участилось. Я ощутила мерзкий запах и привкус воды, мокрая тряпка легла на лицо, забиваясь в нос, в горло. Кожу саднило от кандалов, холод пробирал до костей. Ногти вонзились в столбик балдахина.

Ты жива. Ты в безопасности. Я натянула свитер и разгладила невидимые складки. Ты не одинока.

Квартира тонула в темноте. Я двинулась на кухню в поисках чего-нибудь успокоительного – стакана молока, сладенького, хоть чего-то. По пути заглянула в свою спальню: Иви спала, крепко обняв подушку.

Только поравнявшись с дверью на чердак, я сообразила, чего действительно хочу, и, наскоро обувшись и накинув пальто, рванула вверх по лестнице.

На свинцовых ногах я шагнула на крышу и, задвинув за собой щеколду, согнулась пополам в беззвучном приступе кашля. Едва приступ миновал, взгляд различил силуэт на краю крыши. Арктур.

– Извини, – просипела я, гадая, почему не почуяла его раньше. – Не знала, что ты здесь.

– Ты в порядке? – донеслось из мрака.

– В полном. Просто захотелось подышать. – Я медленно разогнулась. – Не помешаю?

В чернильной тьме мне едва удалось разглядеть кивок. Я опустилась рядом с ним на парапет. За рекой ложем из упавших звезд мерцал Иль-де-ля-Ситадель, в небе над островом завис тонкий полумесяц.

– Иви спит?

– Как младенец, – откликнулась я, вдыхая полной грудью. – Нельзя подпускать ее к Тубану.

– Тубан ее не тронет. – Арктур покосился на меня. – А ты никогда не мечтала отомстить Сухейлю?

Вопрос поверг меня в ступор. Ратуя за торжество справедливости, я никогда не задумывалась, как поступлю, если снова встречу Сухейля.

– Он тоже в Шиоле? – брякнула я первое, что пришло в голову.

– Вероятно. Как и Тубан, он преуспел преимущественно в жестокости. Впрочем, Нашира могла оставить кого-то из главных садистов в Лондоне.

В Шиоле Сухейль или нет, я перед ним бессильна. Без соответствующего оружия точно.

– Ты сама не своя. Переживаешь из-за отцовского наследия?

– Мне досталась шкатулка без ключа. Полагаю, внутри письмо.

– Сломай замок, – посоветовал рефаит.

– Боюсь, – откликнулась я, глядя вдаль. – Фрер сказала, под пытками отец назвал меня подкидышем. Ребенком, которого aos sí подменяют в колыбели.

– Aos sí, – старательно повторил Арктур. – Да, произношение у меня хромает.

– Aos sí – в переводе «обитатели холмов». Феи, – пояснила я. – Но зачем отцу говорить такое?

– Фрер могла и соврать, – заметил Арктур.

– Вряд ли. Откуда ей знать ирландский фольклор? – Я уткнулась в колени подбородком. – Какая разница, что в письме, все равно это ничего не изменит.

– Не проверишь – не узнаешь.

– В другой раз. Сейчас нельзя забивать голову. Мне предстоит провести двое суток под землей, скорее всего – по колено в воде. Необходимо сосредоточиться на выживании.

– Сосредоточишься, – заверил рефаит. – Это твоя стихия.

– Как ни странно. – Огоньки на Сене задрожали. – Извиняться, что полезла в «Гаруш», не стану, и не надейся. Риск себя оправдал. Но прости, что снова причинила тебе боль.

Арктур молчал, но его взгляд прожигал насквозь.

– Наверное, в каждом из нас… глубоко внутри… таится страх смерти, – продолжала я. – Этот страх погиб вместе со мной в Эдинбурге. Теперь я меньше боюсь умереть, но это не означает, что у меня пропала воля к жизни.

– Рад слышать. – Глаза рефаита горели во мраке. – Надеюсь, с падением Сайена твоя воля окрепнет.

Ветер трепал мои кудри.

– Онейромантия – способность уникальная, – проговорил Арктур. – Ясновидение, как известно, предполагает ясность. Большинство обретает ее, глядя в будущее. Онейроманты, наоборот, смотрят в прошлое. Ретроспектива – одновременно мой дар и мое проклятие, ибо прошлое хоть и дарует мудрость, изменить его мы не властны.

Рефаит не обманул насчет уникальности. Других онейромантов мне не попадалось. Возможно, их и не существует в природе.

– Не в моей власти отменить принесенную клятву, – продолжал он, – но я искренне сожалею, что подорвал твое доверие. Сожалею, что заставил тебя страдать. Тебе и без того пришлось несладко.

Арктур невольно задел потаенные струны.

– Не хотела говорить, но, пожалуй, признаюсь. – Я сунула окоченевшие руки в карманы. – У меня претензии не только к Тирабелл.

Лицо рефаита терялось во мраке, виднелись только глаза.

– В колонии меня переполняла ненависть. Вполне закономерно, согласись? Меня лишили с таким трудом обретенной семьи, отняли имя, свободу. Не секрет, что я искала повод усомниться в тебе. Если бы правда о ваших метаморфозах открылась тогда, никакие доводы не подействовали бы. И бунта бы не случилось.

Арктур не противоречил.

– Я знаю себя. Знаю свои сильные и слабые стороны. Я столько раз умирала с тех пор, столько всего пережила. Ты тоже изменился с нашей первой встречи. Стал более – и вместе с тем менее – человечным.

– Но так и не стал человеком, – констатировал рефаит. – Это далеко не первый и не последний раз, когда наши ценности и убеждения вступают в конфликт.

– Мне известно, кто ты. Я видела твое истинное лицо. И приняла его.

Откуда-то снизу донеслась фортепьянная мелодия. Нежный голос затянул песню.

– История с эмитами не повлияет на наш курс, – заключила я. – Но на будущее – надо тщательнее подбирать выражения – и собеседников. А еще не приближаться ко мне с полусдвигом.

– Все два столетия меня благополучно миновала эта напасть, – уверил Арктур.

– Оптимистично.

Какое-то время мы оба слушали музыку. Даже в темноте рефаит смотрелся внушительно. Ничего похожего на зыбкую, выхолощенную оболочку его призрачной формы.

Впервые я задумалась над тем, чтó война сотворила с ним. Задолго до