Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой - Анат Гарари

Тот же конфликт всплывает на поверхность, как только рождается первый внук: автоматически возникает уже знакомый всем вопрос, сопровождаемый все тем же чувством вины, сколько отдавать дочке и сколько оставлять себе. По-видимому, никогда не сможет мать по-настоящему освободиться от душевной потребности, а, возможно, даже необходимости помогать детям – в данном случае дочке после того, как она родила – или хотя бы мысленно, наедине с собой взвесить такую возможность.

Может ли женщина быть абсолютно свободной? Позволяет ли ей это наше современное общество? То же общество, которое уже поддерживает выход матерей на работу, относится ли оно с пониманием к бабушкам, которые не желают отдавать всю себя уходу за внуками, а предпочитают жить своей жизнью? И даже не общество – дочка такой бабушки – сможет ли она принять это как должное?

Ну а я, я сама, готова ли я предоставить полную свободу моей маме? Заставить себя повзрослеть настолько, чтобы справляться самой, без нее? Смогу ли я перестать требовать от нее всегда находиться где-то рядом, как я это делала – конечно, не впрямую, а своими окольными путями, – когда была беременной и мне так хотелось оказаться опять ее маленькой любимой дочкой?

Мне становится грустно. Что с вами, Элла? Можете ли вы найти в себе силы, которые помогут вам выбраться из замкнутого круга вины и отчаяния? Сможете ли вы – мать, лишенная дочери, бабушка, лишенная внучки – превозмочь голоса, которые раздаются внутри и вокруг вас?

Я жду вас.

Элла

Сегодня вторник, восемь часов вечера. Сейчас должна начаться очередная встреча группы, но я туда не пойду.

Я иду на другую встречу.

Я стою возле двери, знакомой мне еще по той, далекой прежней жизни, и прислушиваюсь. Ни один звук не выдает происходящего в квартире, и все же моя рука резко поднимается и замирает на звонке, словно металлоискатель над спрятанным в глубине золотом. Я слышу звуки шагов и почти сразу – удивленный голос Дальи.

– Элла?! – произносит она, приоткрывая дверь на ширину ладони; и я ловлю на себе ее недоумевающий взгляд, за которым надежно скрываются все остальные чувства.

– Что-то случилось? – интересуется она, будто открывая передо мной выход на аварийную лестницу, по которой мы обе сможем спастись от неловкости и настороженности.

– Нет, ничего не случилось, – поспешно отрезая дорогу к отступлению, отзываюсь я и шепчу паре встревоженных карих глаз, – я прошу прощения, Далья, за все эти годы…

Слезы катятся по щекам и подбородку, затекают в рот и капают на грудь.

Далья замирает, но всего лишь на мгновение, а затем широко раскрывает дверь, и я делаю шаг вперед. Самое лучшее средство высушить слезы – прижаться к маме или к старому другу…

И опять мы на кухне. Далья подходит к холодильнику, вынимает оттуда творожный кекс и отрезает два больших куска. Я устраиваюсь поудобнее на стуле из плетеной соломы – привыкаю заново к его знакомому прикосновению – и наблюдаю за ней, как всегда не знающей покоя пчелкой-трудягой. Вот и сейчас она протягивает мне кофе с молоком – мой любимый – и наконец садится напротив.

Мы сидим молча, сосредоточенно отламывая кусочки кекса, бесшумно поднимая и ставя на стол кружки, и только холодильник и настенные часы, невзирая ни на что, продолжают свой бесконечный диалог, как и подобает истинным хозяевам дома.

– Знаешь, Далья, – говорю я, поднимая на нее глаза, но больше ничего не добавляю.

Она вопросительно смотрит на меня, хотя и знает, что я пытаюсь сказать. Ее тихий спокойный голос приходит на помощь моей нерешительности:

– Я знаю, что Эйнав ушла из дома, – говорит она и поспешно поясняет, – она не пыталась со мной связаться или посвятить меня в свои планы; сначала это были только слухи, но когда ты начала меня избегать, мне стало ясно, что это правда. Я поняла, что ты не хочешь об этом говорить, что ты не хочешь ни с кем видеться, и оставила тебя в покое.

Ее глаза блестят.

– Далья, ты плачешь! – шепчу я и тоже начинаю плакать. – Мне никогда раньше не приходило это в голову… Как же так… Она ведь бросила и тебя…

Далья ничего не отвечает, только протягивает мне руку. Мы сидим вдвоем на кухне и, держась за руки, плачем.

Монотонное ленивое урчание холодильника внезапно прерывается, а с ним вместе, как по долгожданному тайному сигналу, прекращаются и наши всхлипывания.

– Я слышала, что у нее родилась девочка, – вытирая глаза и нос, неуверенно произносит Далья.

– Да, у нее дочка, – говорю я и вижу, как Далья смотрит на мои трясущиеся губы. Она протягивает руку и мягко гладит меня по плечу. Я не помню у нее таких грустных глаз.

– Ты знаешь, – продолжаю я, делая глубокий вдох, как будто приказывая слезам вернуться назад в горло, – уже три года я ложусь и встаю наедине с этой тайной, иногда мне кажется, что еще немного – и она задушит меня. У меня не было сил даже говорить об этом.

Я ловлю себя на том, что оправдываюсь перед Дальей.

– Как только я начинала думать о них, я тут же начинала плакать. Три года я только и делала, что плакала. Я была жива снаружи, но мертва изнутри. Я вообще не знаю, что происходило со мной в то время. Я знаю, что я как-то их прожила, я жива, но я не помню, что я делала.

– Я так за тебя переживала, – в свою очередь рассказывает Далья, – как-то я увидела тебя через окно и прямо испугалась. Ты показалась мне такой хрупкой, сгорбленной. Но ты не хотела моей помощи, ты меня не подпускала.

– Мне жаль, – снова оправдываюсь я, но замолкаю, повинуясь нетерпеливому движению ее руки.

– Какое это сейчас имеет значение? – прерывает меня Далья. – Я не сержусь на тебя. Я думаю, что и я была неправа. Сколько раз я себя спрашивала, может, мне нельзя было от тебя отставать, может, надо было прийти насильно – у меня же есть ключ от твоей квартиры, я его сохранила – поддержать тебя, поговорить с тобой, поговорить с Эйнав. А я… Мне казалось, что я не имею права, что надо уважать чужие чувства, что насильно мил не будешь. Может, я и ошибалась, но когда меня не просят, я не вмешиваюсь; ты же меня знаешь.

– О чем ты говоришь? У меня нет к тебе никаких претензий, – успокаиваю ее я и вижу, как разглаживается ее лицо, – я, правда, никого не хотела видеть. Каждый раз, когда кто-то относился ко мне просто по-человечески, я тут же принимала это за жалость: он всего лишь жалеет меня, прокаженную. Через какое-то время стыд перешел в обиду, я казалась себе нищенкой в подземном переходе – знаешь, которой бросают мелочь, чтобы очистить совесть и задобрить бога. Тебе это, конечно, тоже знакомо: сначала ей фальшиво сочувственно улыбаются, а когда она отходит, произносят сквозь зубы, что от них один вред и они неважно как, но должны исчезнуть.

Я поднимаю глаза на Далью, которая слушает меня как загипнотизированная, словно утоляет жажду после долгих лет молчания. И я не скуплюсь, орошаю ее бурным потоком слов.

– Я чувствовала, будто куда бы я ни пришла, со мной вместе в помещение врывается ледяной ветер: люди начинали беспокойно ерзать, не могли дождаться, когда наконец я уйду. Может, этого и не было, – вздыхаю я, вспоминая, – может, мне это только казалось, но… я чувствовала, что никому не нужна мать, которую бросила родная дочь; что на меня сердятся, меня опасаются, жалеют; что я приношу несчастье, где бы я ни появилась. Так что лучше, чтобы я не приходила… Вот я и отгородилась от людей, от жизни вообще. Утром, как робот, шла на работу, вечером запиралась дома, как крот, который прячется от света.

Я опять вздыхаю, перед глазами – я, лежащая на черном диване напротив телевизора. Еще один вдох – он поможет мне справиться с болью, которая вновь карабкается вверх к горлу.

– Когда я узнала, что Эйнав родила, я почувствовала, что еще немного – и я взорвусь; что я не могу вместить в себя все мои чувства; что самой мне с моим горем не справиться, а идти не к кому.

Я с опаской смотрю на Далью и осторожно поясняю:

– Я избегала людей, которые знали: наверное, боялась на деле проверить, хотят ли они моего общества. Но и чужих, которые не знали моей тайны, я тоже избегала: разве реально построить отношения с людьми, когда ты живешь со страхом, что и этим отношениям непременно придет конец? И о чем мне с ними говорить, ведь в моей жизни ничего не происходит, а то, что на самом деле происходит, я предпочитаю никому не открывать. Ты понимаешь, Далья, я не видела никакого выхода.

– Но, – робко возражает она, – а со мной? Почему ты не пыталась заговорить со мной? Ты же знаешь, как я тебя люблю.

– С тобой – это что-то другое, – говорю я, – быть с тобой – то же самое, что быть с самой собой, правдивой и откровенной. Быть с тобой означало ставить перед собой вопросы, на которые у меня не было ответа. Быть с тобой – это все равно что увидеть себя в зеркале, а на это я не была готова.

Я опускаю голову, словно дочь, вернувшаяся домой после долгой разлуки и прячущая глаза, чтобы не видеть глубоких морщин, выгравированных на лице матери болью и тоской, которые уже ничто никогда не сможет распрямить.