Сметенные ураганом - Татьяна Осипцова

Он съежился от этих слов, но не отводил взгляда, будто умоляя замолчать.

Света вдруг опомнилась.

«Я только что обещала Мане заботиться о нем – а сама что делаю? Добиваю лежачего? Не нужно было говорить ему это, он и сам все про себя знает, – с горечью думала она. – Маня была ему опорой в жизни, так же как и мне. Потеряв эту опору, Миша упадет и, может, не поднимется… А я – поднимусь! Пусть поползаю немного в пыли, но обязательно поднимусь, потому что я всегда поднимаюсь. Маня знала своего мужа и знала меня, потому и просила присмотреть за ним – ведь он почти такой же ребенок, как Пашка».

– Прости меня, Мишенька, – сменив тон, мягко заговорила она. – Я понимаю, каково тебе… Но, слава Богу, Маня ничего не знает и никогда даже не подозревала. Тебе не надо каяться, пусть уйдет спокойно…

Миша повернулся и обнял Свету, благодарный, что сняла с его плеч часть тяжести.

– Будь мужчиной. Маня ведь еще захочет увидеть тебя, проститься, она не должна заметить, что ты плакал.

Он стиснул ее крепче, и, уткнувшись в плечо, прошептал:

– Я не смогу без нее… Что я буду делать без нее?

Она поглаживала его по голове и даже слегка раскачивалась, будто убаюкивая ребенка, когда заметила боковым зрением, что кто-то идет по коридору и остановился рядом. Она хотела посмотреть – кто, но побоялась тревожить замершего Михаила. Пусть успокоится, пусть наберется сил у нее. А она – хоть и не представить ей жизни без Мани – она уж как-нибудь справится.

Ласково, по-матерински, Света поцеловала его мокрую от слез щеку и похлопала по спине.

– Мишенька, это страшно, но нам придется это пережить. Я знаю, боль потери со временем проходит…

Они посидели так еще некоторое время, пока женский голос из глубины коридора не позвал:

– Улицкий… Михаил Улицкий!

– Скорей! – вскочила Света и подтолкнула его, боясь, что он не успеет попрощаться.

Михаил кинулся к палате, а она вновь опустилась на диван и уткнулась лбом в кожаный подлокотник. Она ничего не чувствовала – ни страха, ни угрызений совести, ни даже горя – одну пустоту. Мозг ее едва ворочал мысли, словно это были каменные жернова. И самая тяжелая из них – мысль о том, что Миша не любит ее, никогда по-настоящему не любил. Но она ощутила, что это открытие не может причинить ей боль. Почему? Ведь она столько лет жила его любовью… То, что где-то есть Миша и он думает о ней, любит – придавало жизни смысл. Но сейчас выяснилось, что он всю жизнь любил Маню, а она, Света – так, сексуальная фантазия. А ей все равно.

Все равно, потому что и она не любит его. Поэтому и не больно.

Оказывается, даже многолетняя любовь может в один миг превратиться в безразличие. Она отстраненно думала о том, что, может, Михаил и не был никогда таким, каким она его сочинила. Она ведь видела в нем только то, что хотела видеть, слышала только те слова, которые ей были приятны, и цеплялась за них, отметая все для себя неприятное.

Где-то в голове забился хвостик мелодии, навязшей на зубах еще в начале девяностых. Как это часто бывает, ей хотелось вспомнить хоть пару слов песни, чтобы восстановить весь мотив… «Та-та-та-та-ти-та-та… узелок развяжется…»

«Точно. К месту вспомнилось. Это же про меня… Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила… Увидела красивого курсанта и вообразила, что он меня любит. А он просто смотрел на меня, как многие мужчины смотрят на женщину, „с вожделением". Я, глупая зеленая девчонка, приняла это за любовь, да еще наделила его качествами, которых у него на самом деле никогда не было. Считала самым умным, самым смелым, самым сильным. А ума у него хватает только стихи читать, и у него никогда не было смелости посмотреть правде в глаза, а уж если про силу говорить, так без Манечки он – ничто.

Я нарвалась на то, что сама себе уготовила. Ведь я когда-то желала Мане смерти, почти желала, думала, что, если она умрет в родах… И вот она умерла, Миша свободен. Из каких-нибудь „высоких побуждений" он может предложить мне развестись с Юрой и выйти за него. И что я получу – мужа, о котором надо заботиться, как о ребенке, утирать сопли, когда он простудится, слушать его стенания о счастье прошлых дней? Да сто лет он мне не нужен такой! Потерять возлюбленного и приобрести еще одного ребенка?.. И зачем я пообещала Мане! Не пообещала бы – мне было бы наплевать, даже если бы я никогда его больше не увидела».

Тяжело поднявшись с дивана, Света вернулась к палате. Тетя Поля рыдала, Пашка плакал, уткнувшись ей в плечо, откуда-то появилась Соня.

Завидев Свету, Полина Григорьевна кинулась к ней со словами: «Нет больше нашей Манечки!», но Света отшатнулась. Если они сейчас повиснут на ней, начнут причитать, она сама заплачет. А ей нельзя, если она начнет, то не остановится. Завтра предстоит много дел. Похоронами придется заняться ей самой, Миша ни на что не способен. Третьи похороны в течение полугода. Только бы выдержать все это.

– Тетя Поля… Не сейчас, я не могу… Вы простите, мне душно здесь… – пробормотала Света и поспешила к выходу.

Смесь запахов дезинфекции, лекарств, болезни и тлена вдруг превратилась в непереносимое зловоние, казалось, если она не глотнет сию же минуту свежего воздуха, выдержка откажет ей, и она все-таки разрыдается.

Миновав длинные коридоры и гулкую лестницу, Света очутилась в просторном пустом вестибюле больницы и, не в силах бежать дальше, уткнулась в какую-то колонну и прижалась лбом к холодному искусственному мрамору. Ее трясло, но слез не было. Она думала о Мане, которую, оказывается, так сильно любила; о Мише и своей безграничной слепоте, не позволившей разглядеть его таким, какой он есть. Света пыталась отогнать эти мысли, твердя про себя: «Я подумаю об этом завтра, сейчас мне слишком тяжело». Но ничего не получалось, и она понимала, что и завтра, и послезавтра, и потом ей будет так же тяжело думать об этом. Тряхнув головой, она оторвалась от колонны и направилась к выходу.

Влажный ночной воздух охладил лицо. Света глубоко вздохнула и огляделась в поисках Юриной машины, но не нашла ее.

«Месяц назад в десять часов вечера фонари еще не включали», – отстраненно подумала она, глядя на цепочку огней, изгибающихся по Второй Березовой аллее.

Зная, что до дома не больше пятнадцати минут пешком, а через парк еще быстрее, она пересекла не слишком оживленную в это вечернее время улицу и пошла по одной из тропинок под высокими старыми деревьями. Через несколько минут фонарей с улицы не стало видно. В почти полной темноте она потеряла было дорогу, но, осмотревшись, поняла, что ориентироваться надо на зарево в ночном небе слева. В той стороне набережная, и ей следует держаться параллельно, пока не дойдет до Большой аллеи, за которой стоит ее дом.

Она двинулась дальше, озираясь во тьме и поеживаясь от холода и сырости после недавнего дождя. Местами по земле клубился туман, напоминая о фильмах ужасов. Вдруг ей показалось, что она уже шла по такому же мрачному темному лесу или парку, и шла не единожды. Света невольно поежилась, но тут же поторопилась успокоить себя: «Это называется дежавю. Нервы расшалились. Я сроду не разгуливала в темноте по таким местам». Не разгуливала… Только откуда ощущение, что это уже было? Так же сыро, холодно в легком костюмчике, и туман клубится, нереальный и зловещий, как в страшном сне… И вдруг она вспомнила. Сердце на мгновение остановилось и тут же отчаянно забилось в груди, будто попавшая в силки птица.

Сон, в котором она бежала по глухому лесу и не могла найти спасения!

Давний страх накрыл волной ужаса. Она рванулась и побежала, не разбирая дороги: по высокой траве, через кусты, пересекая тропы и узкие велосипедные дорожки. Ущербная луна просвечивала сквозь облако, заливая призрачным неверным светом парк, и от этого становилось совсем жутко. Старые деревья чудовищами нависали над ней, за спутанными ветвями кустов будто притаились зловещие тени. Света неслась как одержимая, не думая о том, что брюки промокли, а в туфли на тонкой подошве набились камешки. Задыхаясь, она бежала, пока не увидела впереди огни Большой аллеи. На ярко освещенной улице она, наконец, остановилась и припала к фонарному столбу, чтобы отдышаться. Сердце колотилось как бешеное, но страх постепенно отступил.

«Я бежала, бежала как во сне, но куда?..» – гадала она, прижимая к груди руки и глядя через дорогу, по которой в обоих направлениях проносились автомобили. Над силуэтами элитных коттеджей возвышались две причудливые ярко освещенные башенки. У Светы потеплело на сердце – это ее дом. Вот куда она стремилась в своих снах – к дому, где ее ждет Юра.

И в эту минуту она поняла, что не только Маня любила ее и была ей опорой. Не зря Манечка сказала на краю могилы: «Будь добрее к Юре». Он на самом деле любит ее.

«Я всю жизнь была слепой дурой, – осознала вдруг Света. – Я не разглядела большой любви у себя под носом. Не ценила Маню и не понимала – что для меня Юра… А сейчас я вижу совершенно ясно, что он любил меня с первого дня. В ту ночь он говорил правду… Он взялся развлекать молодую мать-одиночку и этим вернул меня к жизни; он звал меня за границу, желая увезти подальше от ужасов перестроечной России; помог открыть свое дело; увез в Париж и заваливал подарками. Он по ночам прижимал меня к груди, когда я с воплями просыпалась, испуганная кошмарами. Чего ради он делал бы это, если б не любил меня?»