«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса - Ежи Климковский

Вскоре о брильянтах генерала начали поговаривать. Некоторые, кто посмелее, позволяли себе распространять на эту тему остроты и делать едкие замечания вроде того, что лишь стяжатели, разбогатевшие на торговле свиньями, так фасонят и похваляются безделушками. Начальник штаба армии Раковский несколько раз просил Андерса не носить перстень, поскольку по этому поводу распространяются «непристойные сплетни». Андерс, сильно возмущенный и недовольный, все же снял перстень и спрятал в свою шкатулку.

Это, однако, не помешало ему и в дальнейшем скупать брильянты. Скоро их было уже семь, размером от трех до шести каратов и общей стоимостью около трех тыс. фунтов стерлингов. Вполне понятно, что все эти драгоценности приобретались на казенные деньги.

Кроме того, как мне стало известно, генерал при посредничестве своих доверенных лиц начал почти регулярно заниматься спекуляцией брильянтами, которая приносила неплохой доход — особенно если к этому добавлялось кое-что из государственной кассы.

В вопросах кадров Андерс последовательно проводил политику устранения офицеров, симпатизирующих Сикорскому[74].

Особенно сильную кампанию он вел против генерала Пашкевича и полковника Корнауса, которого хотел то отдать под суд, то перевести в резерв. Но поскольку указанный офицер был очень тактичен и безупречен в поведении, было трудно к чему-либо прицепиться. Борьба закончилась смертью Корнауса. О том, как объясняли причины этой смерти, расскажу позже.

Вскоре вернулся подполковник Висьневский и привез ответ из Лондона. Президент Рачкевич на письмо Андерса, собственно, никакого ответа не дал, обошел его полным молчанием. Прислал же ничего не значащее письмо вежливости, которое, кроме благодарности за память и весьма скромных и умеренных пожеланий, ничего не содержало. Разочарование и злоба охватили Андерса.

Ответил же Андерсу сам Сикорский. Я читал его письмо. Из него было видно, что Рачкевич письмо Андерса передал Сикорскому, который, между прочим, писал: «Только вместе с жизнью я расстанусь с постом Верховного Главнокомандующего…»

На лице Андерса, когда он мне показывал письмо Сикорского, я заметил неизвестное мне ранее выражение какой-то ожесточенности и ненависти, глаза блестели угрожающе.

Само собою разумеется, письмо Сикорского было показано Гулльсу и вместе с ним обсуждалось.

Здесь я не могу отделаться от впечатления, что все последующие события понятны уже сами по себе и не нуждаются в дополнительных комментариях. Но все же не будем предвосхищать события.

После письма Андерса Рачкевичу и ответа, присланного Сикорским, взаимоотношения в «военной верхушке» весьма обострились.

Санация обрела самоуверенность и делала вид, что готовит новый «май», поговаривая даже о мятеже. Она была, однако, бессильна и, кроме пустой болтовни, ни на что не могла решиться. А болтовня никого не трогала.

В это время, как гром среди ясного неба, сразила нас весть о разрыве дипломатических отношений между правительствами СССР и Польши. Одновременно мы узнали, что польское правительство обратилось к правительству Австралии с просьбой взять на себя заботу о наших делах в Советском Союзе[75].

Разрыв отношений очень широко комментировался всеми — от солдата до генерала. Первые были им весьма встревожены и огорчены, хотя бы уже потому, что у них в СССР остались родные. Вторые не пытались скрывать своей радости по этому случаю, тем более что их семьи, так же как и в 1939 году, были устроены в первую очередь.

В связи со всеми этими фактами и настроениями Сикорский после отъезда Кота в Англию прислал в Ирак начальника своего штаба генерала Климецкого.

На иракской земле Климецкий быстро столковался с санацией. И не удивительно. Сам бывший санационный офицер, один из молодых офицеров лагеря легионистов, заместитель начальника высшей военной школы до войны, он, естественно, быстро сошелся с Токаржевским, Вогушем и Вятром, а в то же время к Пашкевичу относился с большой сдержанностью. Климецкий не нашел ничего такого, что обосновывало бы необходимость вмешательства Верховного Главнокомандующего в дела армии.

Вначале, правда, он относился недоверчиво к Андерсу, который теперь открыто говорил, что препятствием всему является Сикорский и что, если последний уйдет в отставку, все будет хорошо.

Помню, как однажды в середине апреля, уже после приезда Климецкого, ко мне в комнату зашел Андерс и предложил пойти с ним прогуляться.

Когда мы вышли, генерал взял меня под руку, и мы стали прохаживаться по плацу перед штабом. Андерс начал разговор с разрыва отношений с Советским Союзом. Как хорошо, рассуждал он, что мы ушли из СССР, а то неизвестно, что было бы теперь. А так все получилось хорошо, англичане тоже такого же мнения, и т. д., и т. п В конце беседы, говоря о Сикорском, Андерс прямо заявил, что тот всему помеха и, безусловно, должен уйти с постов Верховного Главнокомандующего и премьера. Андерс упорно возвращался к этой мысли:

— Он должен уйти в отставку, он должен уйти! Да, он должен быть отстранен от всего!

Я удивленно взглянул на генерала и сказал:

— Но вы ведь не думаете, господин генерал, что Сикорский захочет уйти и жить в стороне, ни во что не вмешиваясь?

— Нет, он обязан отойти! Полностью, полностью, навсегда!

Должен признаться, что я был поражен жестокостью и грубостью, сквозившими в словах генерала, и, хотя я знал его хорошо, все же не предполагал, что он зайдет так далеко. Тем более что, как мне было хорошо известно, Андерс не имел ни плана действий, ни политической программы и до сих пор был заинтересован лишь в получении поста Верховного Главнокомандующего. Откуда же этот новый, неизвестный дотоле и угрожающий тон?

Возвращаясь к Климецкому, следует заметить, что он недолго косился на Андерса. Как только прошел слух, что генерал Копаньский (тогда командир 3-й дивизии) назначается на должность начальника штаба верховного командования, а он, Климецкий, должен принять командование 3-й дивизией (это предусматривалось в проектах Верховного Главнокомандующего), он сообразил, что Андерс через несколько месяцев станет его непосредственным командиром и начальником. И тогда он начал заранее проводить примирительную политику в отношении Андерса, чтобы без нужды не вступать с ним в конфликт. Словом, Климецкий начал играть роль, похожую на ту, которая перед этим являлась амплуа Кота: он занял в отношении Сикорского двуличную позицию.

А санация тем временем проводила совещания, собрания и без устали заверяла Андерса в своих к нему симпатиях и горячей поддержи действовавших тогда санационых групп имелось несколько. В Иерусалиме верховодили Енджеевич, Складковский и Заморский, в Египте — Каопшицкий, Бобковекий и ряд других. Эта группа была, пожалуй, самой солидной с точки зрения весомости лиц, представлявших старый режим, — наследников Рыдз-Смиглы и Мосьцицкого. Однако она была мало активна и, отягощенная ответственностью за компрометацию в 1939 году, даже в своей сфере считалась в известной мере «проигрышной».

Второй, менее солидной, но более подвижной и более активной, а также более решительной являлась группа генерала Вятра, возглавляемая Дрымером. Она была небезопасна потому, что действовала непосредственно в армии и на нее опиралась.

Наконец, третьим сборищем санационных сил, менее серьезным, но более крупным по сравнению с другими, являлась группа, руководимая генералом Токаржевским и его ближайшими сотрудниками — подполковниками Домонем, Шафрановским и очень энергичным Делингером. Эта группа довольно тесно сотрудничала с группой Вятра, обе был и родственны и действовали в армии, взаимно дополняя друг друга.

Все эти группы, вместе взятые и каждая в отдельности, в своих планах и кознях не могли ориентироваться на сколько-нибудь серьезные возможности открытого выступления. О подобной акции не могло быть и речи.

А организация какого-либо бунта была бы просто делом невероятным. В конечном счете все они устремляли взгляд на своего главного лидера — Игнация Матушевского, находившегося в США и объединившего вокруг себя крупнейший озоно-легионерский центр, который задавал тон всем санационным начинаниям. Конечно, главной целью являлась борьба с Сикорским.

В сущности, эти люди не считали Андерса своим. В то же время они определенно стремились использовать его враждебное отношение к Сикорскому для совместных атак на последнего.

Сам Андерс занимал особую позицию и, полностью опираясь на англичан, был совершенно спокоен за исход своей акции, которую вел теперь уже не он, а непосредственно англичане. Генерал опасался лишь скандала и компрометации в случае, если бы Сикорский отозвал его или отстранил от должности.

* * *

А дни между тем текли спокойно. Войска продолжали обучаться. У нас тоже все шло своим чередом: увеселение за увеселением, парад за парадом, и при каждом случае — речи. Андерс наслаждался своими патетическими речами, произносившимися по самым разным поводам. Помню, как, выступая перед личным составом 5-й дивизии, он затронул чувствительные струны — тоску о семьях, о Польше. Говорил, что пройдет еще немного времени, и все мы увидимся со своими близкими. Уверял, что понимает наше состояние, что и у него самого в Польше остались жена и дети, которых он очень любит и о которых очень тоскует.