Одесситки - Ольга Приходченко

Сколько дней прошло, они не знали. Опять утро, опять сплошное марево, стреляют со всех сторон, совсем рядом, рухнула последняя стена их глинобитного дома, расколотые фруктовые деревья без единого листика, как чудовища, тянули к сестрам свои обгоревшие ветки. «Пить, пить!» — шептала, теряя сознание, Женька. Наталка кинулась искать бадью. Опрокинутая взрывной волной, простреленная и скрюченная, она валялась под грушей. Хорошо, что подвернулся детский совок, Наталка зачерпнула им остатки воды и поползла обратно. Обессиленная упала навзничь.

Вроде люди движутся, смеются, к ней идут, казалось в полудреме Женьке, даже голоса слышно, только этот гул не разобрать. А может, это наяву, и она бредит? Вот уже они рядом, орут, тыкаются ей в лицо своими грязными вонючими рожами, потом повалили на землю, издеваются над её беззащитным телом, как хотят. Она умирала у своего любимою Турунчука, но смерть не спешила к ней. У смерти было и без неё много работы. Как за всеми поспеть, когда такая очередь, стучало в Женькиных висках. Одна ведь, не разорваться. А смерть-то проклятая совсем не страшная, почему её так все боятся? Вот она, кажется, ко мне приближается. Нет, только прохладным ветерком обдала и дальше полетела, и я с ней летаю, и Павлушка, такой радостный, с нами летает, как много нас...

Темно, ночь, звёзды, Наталка очнулась. Где она? Детский стон, плач. Пашенька проснулся. Она исползала все вокруг — почудилось, сына нигде не было. Стреляли далеко, там, вдали, было светло, как днём. А здесь, на земле, в темени, как распятая на кресте, лежала её Женька. Худенькое тело девочки с маленькими грудочками было избито, окровавлено, без одежды.

Женечка, ты меня слышишь, родная? Не умирай, только не умирай! Господи, не оставляй меня одну! Наталка увидела дверцу погреба. Если он не завален, нужно перетащить туда сестру. Ступеньки только в начале обвалились, а дальше было всё цело. В крынке давно прокисшее молоко, вино в бочке и несколько бутылей с самогоном, для Женькиного дня рождения и её, Наталкиных, проводов отец заранее припас. У него всегда сбоку при входе на выступе спички лежали, рука сама потянулась, вспомнила где. Есть! Чиркнула, слабый свет на мгновенье осветил свод. Как все лежало с детства — ничего не изменилось. Только добавилось, что из хаты мать попереносила, как приехала старшая дочь, старье всякое из шифоньера выгребла. Отец злился. «Мовчы, Фёдор, — умоляла мать мужа, — поидэ до сэбэ, всэ знову занесемо, шо ему в погреби зробыться?» — «Ладно, хочь моля не зъисть и то добре. Може вона и права, у хати хламу немае и светлишь. Мабуть миста бильш стало. Мисяць пролетыть, як одын день».

Мамочка, прости, мамочка! Наталка в углу за бочками устроила постель. Светает, нужно закрыть чем-нибудь вход, чтобы их никто не обнаружил. Она вылезла наружу, закидала сверху погреб ветками, соорудила настоящий бурелом, оставив только маленький лаз. Нарастающий гул самолетов был такой сильный, что земля задрожала. Наталка смотрела вверх, может, это её Валера к ним на помощь летит? Нет, это опять они, каждое утро, едва светает, как на работу. Чёрной ордой закрывают всё небо, и никто их не останавливает. Она отчётливо увидела под брюхом у самолётов бомбы, поняла: на Одессу будут сбрасывать, гады. Через полчаса назад возвратятся, радостно покачивая крыльями. Где же наши, где ее муж? Ей бы зенитку, сама всех перестреляла бы. Не прячась, Наталка медленно побрела по улице. С ужасом смотрела на обгоревшие дома. Никого, даже собак и кошек нет. Всех снесло, словно ураганом. Неужели в живых никого? Решила до Надьки дойти.

— Це ты, Наталка? — из кустов показалась голова бабы Фроси. — Твои як?

— Не мае никого, только Женька и та помирает, изнасиловали ее сволочи, — Наталка со слезами бросилась к бабке.

— Ну, доця, ты ж охвицерська жинка. А дэ вона?

Наталка крепко схватила старуху за руку и потянула за собой. С трудом они пролезли в погреб. Женька стонала, звала мать. Баба Фрося наклонилась, послушала грудь.

— У неё кровотечение. Та бачу, це хуже. Лампу дай сюды, пиднимай ий ногы, раздвынь, шо ты ни баба, а ну, не дрожи, — она послюнявила свои пальцы. Наталка от страха закрыла глаза. — Ничего, дай Бог, выживе, самогон е? — Баба Фрося обтёрла окровавленную руку. — Давай сюда бутлю, налывай кружку. Та нэ цокай ты зубами, рятуваты девку треба. Сколько выпье — столько выпье. Выпей, дытыночка моя ридненька, пей, пей, от молодець.

Потом она раскрутила на кофте пришпиленную нитку с иголкой, обмакнула в самогонку, из-за пазухи достала платочек, тоже намочила в самогонке, перекрестилась. Матерь божья, помоги!

— А теперь ты от так ноги и лампу держи, и шоб не дернулась.

У Наталки руки и ноги затекли, ей казалось, время остановилось. А баба Фрося только приговаривала:

— Ще любыты будешь и дитёв рожать будешь, жить будешь, хтось дасть тэбэ помереть? Я не дам. Мы ещё цым гадам покажем хто кого. И за мамку твою, и за батька, и за ангелочка Павлика, за всех рассчитаемся, за всех. — Женька застонала. — Ну вот бачишь, зараз полегчает. А ты як? Шо мовчыш?

— Мне все равно, жить не хочу, до Турунчука пойду.

— Э, девка, мы так с тобой не домовлялысь. От бабы пишлы, ничого без ликаря не знають, не вмиють. Ото треба робыты, для дизинхвекции. Тепер давай сами выпьем, усих помьянем. Там Марья, царство ей небесное, заготувала ковбасу у глэчыку з салом. Там, за бочками пошукай... Есть! А я шо казала? Женьке червоного вина побольше давай, и сама пий, сколько сможешь.

— А вдруг они вернутся, баба Фрося? — Наталка разрыдалась.

— Ти вже нэ повернуться, чуешь, як бабахае. Шо там робыться, всю ничь горыть, там воны и свий кинець знайдуть. Помьяны мене потим. Наливай! Аты куды неслася?

— Хотела кого-нибудь найти. Женькину Надьку, других.

— Воны уси живы, ничью вид клопив з хаты побиглы, на соломе спали, от и живы. У плавнях з дитямы уси ховаються, — старуха ещё глотнула самогону, — Я их усих знайшла, а до вас сил недостало.

— Тётя Фрося, только вы никому не говорите, что с нами, ладно?

— Ой, ты, дытына, шож ты важаешь, шо им вид цых гадов не досталося? Даже Верку дытыну и ту, падлюки. Дивчина майже тронулася, смиеться, дывится страшно, от так. Це вы, молодь, ничёго не зналы, та и мы не казалы. Скилькы на цеи земли живемо, стилькы бабам и достаеться. Раниш турки кляты булы, ще моя бабка казала, девок и кралы и с илу налы, а то и зовсим вбывалы. А в революцию шо творылося, як в анекдоти тому: то били, то червони. Одна спасительница для баб — ричка та плавни. И зараз вона нас сховае, покы наши не повернуться. До вечора покимарю у вас, а потим до плавень подамся. А ты за Женькой в оба гляди, одну не залышай. Розмовляй з нэю, кажи, шо без ней жить сама не будешь. Одэжа е?

— Тут узлы, мамка з хаты вид мене сховала, чтоб я не бачила, — Наталка опять разревелась.

Старуха спала и во сне продолжала слать проклятия. Впервые за всё время уснула и Наталка. Через несколько дней сёстры перебрались в плавни. Кроме местных было несколько раненых солдат. Жили цыганским табором. Только поздним вечером разжигали костёр, варили рыбу, кормили детей и ждали. Баба Фрося собрала команду, заставляла плавать по несколько часов каждую ночь, учила нырять и дышать через камыш, плести из ивовых веток корзины, сачки, лапти и петли. А петли зачем? «Ими наши «русалочки» врагов на дно опускать будут, — поясняла бабка, вдруг перейдя на русский. — С Богом, девки, только осторожно, сами себя не потопите».

— Такого я ещё не видел. Во бабы днестровские дают! Где они? — пожилой солдат перегнулся через торчащий у берега сук, пытаясь на блестящей глади воды их разглядеть.

— Он там камышинки бачыш? Це воны. А вы, шпана, як побачилы нимцив, чы румын, як воны в воду мыться пидуть — бигом, ну, не бигом, а як я вчила: ты ворона, ты кряква, а ты цвырикай. От так, и сыдыть тыхо, шоб тебе нихто не бачив. Все воны вже на острове.

— Как вы видите? — продолжал поражаться солдат.

— Не бачу, чую. Гандзя, як ты думаешь, мабудь, там вже. А ты казала им, шо як передыхать будут, шоб плыли, як утопленники?

Бабы прижимали к себе детей, крестились, пацаны постарше, подражая девкам, подныривали. «Тихо вы тут, разгулялыся, ничого не бачу», — злилась Фрося.

— От воны в заду! — Шустрый пацанёнок, синий, цокающий зубами от холода, первым увидел русалочек.

— Як вы проплыли? Мы уси стоялы и даже ни почуялы. Дэ вы проплыли?

— Та миж ваших ниг.

— Тепер цёго солдата пидмахните, — скомандовала баба Фрося. — Та не бойся, зайды по задницю, а вы з плавень по двое сзаду, одна з переду Пишлы! Гандзя, так? Чы я шось забула!

— Угу, ты забудешь, як бы не так!

А где солдат, здоровенный детина? Только что сидел у кромки воды и пропал. Девчата подкрались незаметно и стянули его за ноги, сейчас достанут, а то действительно захлебнется мужик. Выпучив глаза, он размахивал руками, ничего не видя вокруг, под общий хохот баб и детей. Больше он даже заходить в речку не решался. Старый солдат ходил уже несколько раз к линии фронта, притаскивал оружие, спички, зажигалки. Один раз двое суток пропадал, что делал, никому не сообщил, только сказал: у меня с ними свои счёты.