Одесситки - Ольга Приходченко

Одной рукой гонит — другой обнимает. Куда подевалась её клятва, что больше ни один мужчина не дотронется до её тела. А теперь это тело её предало. И Наталка, теперь Наташа, вышла замуж за простого солдата, родила девочку Валюшку. Одна Надька держится — мужиков на дух не переносит, всё учится. Баба Фрося тоже в Одессу перебралась, у дочки живёт, надо её навестить, сама она уже не ходит. Добрая она, дурного никогда не посоветует. Всегда правильно рассудит. Когда девчата хотели разделаться с пожилым румыном, который отвечал за охрану барского имения, баба Фрося за него вступилась: «Не повинен вин, двох сынив вже вбылы пид Сталинградом. Та ёго самого силком на фронт погнали, а куды деваться? Дома залышилысь стара жинка, сыновни вдовы та онукы, вин мени все росказуе. Я ще думаю, згадався вин про нас — та мовчить. Хай живе, а то прыйдуть полицаи не дай Бог, бандеровци кляты, ще хуже нимцив. Отоди нам капут и буде».

Как только Лёнечка на дежурстве, Жанна уснуть никак не могла. Вот и сегодня эти проклятые воспоминания до тошноты мутят. Как тогда, первый раз, когда вынырнули, она потом во сне всё время ощущала дёргающуюся ногу немца, он пытался вырваться, но уж больно крепко его держали. Так и сейчас у неё внутри всё крутит, к горлу подступает тошнота. И груди разболелись, не дотронуться. Что я за дура! Я беременна, все признаки, а мне ни к чему. Что теперь будет? Я-то справлюсь, только бы с ним ничего не случилось. Эта служба в уголовном розыске — не шутки, тоже война. Для населения война давно закончилась, а для него продолжается.

Чего только стоило дело сынка бывшего хозяина Украинского театра, сколько они за ним охотились. Чудом её Леня тогда уцелел, раненый катился по крыше театра, хорошо успел зацепиться за водосточную трубу. Смешно им потом было, когда здесь, в этой комнатушке, три опера распили бутылку водки, а она обегала соседей и выцыганила жареной картошки и какой-то рыбы. Потом, когда она к крану во дворе вынесла стирать его грязную окровавленную рубаху, бабы её погнали назад, к нему, сами всё выстирали и вина принесли с закусками. Я беременна, у меня будет от него ребёнок, как я счастлива, как я люблю его. Жанночка потихонечку запела: «И всю ночь, мне спать было не в мочь, раскрасавец парень снился мне всю ночь». Прав её Лёнчик, женщина должна дарить жизнь, и я это сделаю.

На следующий день, улучив свободную минутку, она шепнула Дорке, что забеременела, но не точно. Дорка побледнела:

— Ну, девка, ты даёшь! Как это не точно? У врача была?

— Не-ка, — и лукаво состроила довольную рожицу.

— А когда последний раз было?

— Не помню.

— Вот те раз, как не помнишь?

Жанночка только пожала плечами и заплакала, уткнувшись в большое тёплое тело Дорки.

— Я тебя к знакомой акушерке свожу, пусть свой врач сначала посмотрит, потом в консультацию пойдёшь.

Все подтвердилось, в ноябре выходит срок. Жанночка вся светилась.

АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

А у Дорки сын совсем от рук отбился, еле дождалась июня, чтобы отправить его в пионерский лагерь. Спасибо Вере Борисовне, она в торге путёвки на все три смены выбила. Пока Дорка по своим гешефтам бегала, сын бегал по своим. Особенно Дорка боялась, чтобы он не попал под трамвай. Такую моду взяли: цепляются на ходу, заскакивают на подножку и с форсом спрыгивают. Из их школы мальчик погиб, так поутихли, но только на месяц, а потом опять взялись за старое. Уж сколько случаев Жанночка ему в назидание рассказывала — всё впустую, никакого толку. Да что мальчишки, девчонки от них не отставали. Дети брали пример со старших. Те школу войны хорошую прошли — дрались, воровали. Дорка сама их боялась. Деньги всегда в лифчике прятала и старалась лучше проехать в трамвае, пешком редко ходила: на улицах ни фонарей, ни людей.

И сегодня, уставшая, вышла из трамвая: темнотища. На лавке, под воротами, кто-то сидит. Дорка не сомневалась, это кто-то из своих дворовых, но всё равно ей не видно кто. Боже мой, похоже мужик, встал, идёт навстречу. Она машинально провела рукой по груди. Деньги завязаны в носовой платок и прищиплены булавкой к лифчику, как раз между грудями. Мужчина остановился, Дорка тоже.

— Дора Моисеевна! Дорочка! Я вас испугал? Голос вроде знакомый, но темнотища.

— Кто вы? — каким-то не своим, крикливым голосом спросила и на всякий случай крепче сжала ручки сумки, приготовилась к отпору

— Дорочка, это я, Алексей Михайлович! Дорочка, я хотел вас увидеть, поговорить.

— Так днём надо было, извините, я не ожидала.

— Это вы меня извините, я не хотел, чтобы меня увидели из магазина, узнали...

Дорка замерла в нерешительности, перед ней стоял её бывший директор, она не знала, что делать. Алексей Михайлович тоже молчал. На скамейке стоял дерматиновый чемоданчик с коваными углами, очень модный среди студентов. Молчание становилось тягостным. Дорка, не глядя на Алексея Михайловича, тихо заикаясь, пригласила его зайти, не говорить же на улице. Он быстро подхватил свой чемоданчик и молча пошёл за женщиной.

В комнате Дорка потихоньку рассматривала своего бывшего директора. На нём, несмотря на лето, был тёмно-серый габардиновый макинтош, который он быстро снял и повесил на пустую вешалку у двери. Несвежая солдатская форма, пыльные сапоги, сгорбленная худая фигура, совершенно седые, коротко остриженные волосы и серое с глубокими морщинами лицо, впалые щёки.

— Садитесь, Алексей Михайлович.

— Спасибо, Дорочка, я уже насиделся.

— Извините, я хотела сказать... присаживайтесь, я чайку скипячу., или вы спешите?

— Спешить мне некуда. А где Вовчик?

— В пионерском лагере, лето ведь.

— Ну да, годы пролетели, сколько ему уже?

— Тринадцать лет. — Дорка засуетилась, как назло ничего у нее нет. Как Вовку отправила, так и обленилась. Может, у соседей что-нибудь попросить?

У стариков с Греческой разжилась вчерашним борщом, солёной тюлькой и винегретом. Похоже, он не только давно не мылся, но и не ел ничего. Дорка со скоростью звука наметала на стол еду, поставила две стопки, достала из-за печки бутылку «Московской». Выпила с ним за встречу и смотрела, как он, опустив низко голову, не отрываясь, хлебает борщ, запихивая в рот хлеб. Аж капли пота стекали у него со лба, но он ничего не замечал. Дорка встала из-за стола, ушла за печку, села на кровать.

Что делать? Похоже, прямо из тюрьмы он заявился к ней. Неудобно как-то, нужно выйти. Стыдно. Она чувствовала, как горят её щеки. Неужели он вернулся к ней, а не к жене. Если её он выбрал — отмоет, откормит. Закашлялся, как сильно кашляет, ничего, вылечит, обязательно вылечит. Она залезла в печку, достала коробку, в которой лежали его вещи, она забрала их и магазине после его ареста. Алексей Михайлович по-хозяйски разливал водку в стопки. Глаза его блестели, язык заплетался.

— Давай, Дорочка, выпей со мной, составь компанию.

— Я не пью совсем, завтра рано вставать на работу. — Она подошла к окну, приоткрыла его и непроизвольно вдохнула свежего воздуха.

— Что, я тебе всю комнату провонял? Так ты так и скажи, — он опрокинул ещё стопку и срыгнул. — Извини, в тюрьме хорошим манерам не учат, но, впрочем, я к ним и не приучен.

— Алексей Михайлович, я вещи ваши сохранила, может, они вам пригодятся, и эти книжки. Вода уже нагрелась, можете умыться, ополоснуться с дороги.

Алексей Михайлович ничего не ответил, встал из-за стола и начал раздеваться. Дорка поставила на пол корыто, на табурет выложила мыло, полотенце и его же старое, но чистое бельё. Да, тюрьма не санаторий. Вдруг кто-то так же поможет её свекрови. А как поступила Нина Андреевна, когда к ней прибежала Дорка, не просто голодная и вонючая, но и подвергала её жизнь смертельной опасности.

Сам Бог, наверное, послал его к ней. Он грубит, потому что ему неудобно, стесняется. Что у неё не найдётся куска хлеба, да и Вовчик сейчас в пионерском лагере, слава Богу, не видит этого. Что стало с человеком! Какой он был интересный. Высокий, седые виски, а взгляд... от которого у Дорки подкашивались ноги. Как приятно от него всегда пахло. А теперь? Что сделали с человеком? Кому только сказать, размышляла она, сидя в тёмной кухне. И вдруг её как током пронзило: — А если он это захочет?.. Нет, не может быть, такой измученный, больной. Да и как такое возможно? Она никогда на это не пойдёт. Её жизнь в этом смысле закончилась 22 июня 41-го года.

Какая же она была дура! Почему Витьку не удержала, а наоборот, сама потащила и отдала его на призывной пункт, чтобы больше никогда не увидеть. Другие мужчины не спешили, надеялись, что война без них закончится. Даже из комендатуры конвой после трёх повесток уводил. И жёны с детьми за ними бежали, орали на всю улицу, не хотели расставаться. Дорка заплакала.

Алексей Михайлович, даже не понял, куда она его уложила, сразу отключился. А Дорка ещё нагрела воды, выстирала всё, что он снял, развесила сушиться на верёвке через всю комнату.