Одесситки - Ольга Приходченко

— Девки, я знаю, как перетянуть к нам Фросю! — Надька хлопнула себя по ляжкам, подскочила. — Нужно, чтобы коровы немного поболели, вот и скажем румыну, что есть такая бабка, всё вылечить может.

Барин распорядился, и совсем больную тётку Фросю перевели на работу в коровник, все коровы тут же выздоровели. Теперь бабу Фросю на выручку стали приглашать неизвестно откуда появившиеся новые зажиточные селяне. Они строили себе каменные и кирпичные дома, обзаводились большим хозяйством. От лагеря ничего не осталось, кто куда подевался: кого увезли, кого убили, а кто и сам помер, не выдержав такой жизни. Год пролетел, как в страшном сне. Девчата после вечерней дойки ходили на речку мыться. Баба Фрося умоляла, чтоб не чудили, вели себя смирно. Если бы даже не послушали, клиентов всё равно не было.

— Девки, сын нашего барона в отпуск приехал, обер-лейтенант, закрутила бы хоть одна, глядишь, баронессой стала бы, — сестры с Надькой перемигнулись между собой.

Каждый день к барону из города приезжали гости, пили, жрали, гуляли, потом компанией отправлялись на речку. У троицы созрел план, однако баба Фрося упёрлась, но девки уже заготовили петли. Им теперь из ребят кого-то найти, чтобы подражали вороне или крякве. Баба Фрося наконец сдалась, раздобыла двух цвыриков, хто на них шо подумае! Главное, шоб голопузые подали сигнал вовремя, когда офицер или кто из гостей в Турунчук залезет.

— Баба Фрося, ты уж за коровами пригляди, не подведи.

— А колы я вас пидставляла? С Богом, девчата, с Богом!

Она с остервенением доила, потом взбивала сливки, масло. Только бы скорей всё кончилось. В коровник забежали запыхавшиеся хлопчики: «Всё, баба Фрося!» — «Тихо вы, гавнюки, пейте молоко и до хаты».

— Та знамо, шо мы маленьки? — Допив молоко, вытерли руки о голый живот и пулей унеслись. Старуха мыла вёдра, стараясь наделать как можно больше шума. Первой, как ни в чём не бывало, вернулась Наталка с ведром. Надька прошмыгнула, прикрывая рукой глаз.

— Здоровый гад, петля сорвалась, и он мне со всей силой заехал. Я двумя руками в его ногу вцепилась, а сил тянуть вниз нету. Сама не знаю, как справилась. Камыш потеряла, плыла подныривая, они думали, что это он, руками махали, мол, давай обратно. Глаз открыть не могу.

— Тебэ хто-нибудь бачыв?

— Да вроди нихто.

С речки послышались выстрелы, бабка аж присела от испуга: «Шо с Надькой робыты?»

— А шо з ней робыты, скажем, шо ци коровы таки скажены, як почуялы выстрелы, як сталы кыдаться. А Надька як раз доила, корова и боднула девку. Такое в мене самой було.

Надька сидела с тряпкой, смоченной в разведенном уксусе, Женька влезла на стреху и наблюдала из маленького окошечка:

— Бегут, порядок! Сама баронесса выбигла, и барон, в машину садятся, поихалы, крычать вси».

— Молчиты, а ну спускайся, рано ещё радоваться, не знаем даже, кого утопили.

— Пиду поспрашаю, шо трапилось? Бач, як стриляють! — Баба Фрося направилась к прислуге, девчата видели, как, услышав что-то, она замотала головой.

— А Надька як раз корову доила, та як бабахне, корова як бодане копытом Надьке прямо в глаз. От такой глаз у девки. Та не втоне ций барон, плаваты вмие, балуеться, мабудь, а може, пьяный, пыоть цилыми днями. От горе, пиду дивчатам скажу, вин так им нравился, такый гарный, от горе, — старуха, продолжая качать головой, пошкандыбала до коровника. — Кажись, чисто зробылы. Девки, масло взбиваты, поминки готуваты. Господи, прости души наши, хочь и румыны, а теж горе для батька, маты.

— Мы их сюда не приглашали, — Надька злобно смотрела одним глазом.

Два дня искали тело, нашли далеко, отнесло в Днестровский лиман. Турунчук постарался, не подвёл. Гроб не открывали, говорили, раки успели поработать. На машине на родину увезли хоронить. Барон с баронессой укатили следом. Управляющий с женой тут же переехали в господский дом. Гостей не убывало, приезжали на охоту и отдых.

— Ну что, баба Фрося, холодает уже, можем не успеть.

— Ой, девки, вы як ти пьянчушки, без цёго життя не маете.

— Не маем, не маем, и  за борт её бросает в набежавшую волну! Ой, вы гости дорогие...

— Что распелись тут. Нимець одын на ричку пишов. Пацанов немае, сами як нибудь подивитесь там.

Баба Фрося уже и подоила, и коров напоила, молоко по второму разу процедила, а девок всё не видать. Куды воны подивалыся? Ой, господи, шо я роблю? Дочку ридну так не кохала, як оцих девчат. Сама их натравила. Бильш их не пущу да як же послухають.

Она вынесла помои, обернулась. Батюшки, сама жена управляющего до коровника идёт. Баба Фрося размахивая ведром, бросилась ей навстречу.

— Фроська, где девки?

— Где им буты, роблять, по колино в говне, за поросятами прибирають.

— Фу, Фроська, вы что, совсем не моетесь? Скажи девкам, пусть как следует вымоются и в дом идут, гостей развлекать. Поняла?

— Як не понять, передам.

— Нет, лучше сама схожу, а то, как в прошлый раз, такими вонючими заявились, что пришлось выгнать.

— Передам я, не ходите, а то сами пахнуть будете, помоются, я сама прослежу.

Хозяйка ручкой помахала у себя под носом, вонь отгоняя. Днём мухи, вечером комары, но доход хороший, и как барыня живу, а так бы давно в город уехала. Скука, правда, хорошо, гости приятные приезжают. Зачем им сдались эти грязные деревенские девки?

Наконец девчата заявились. «Загорал напоследок, подлюка, — Женька опередила вопрос старухи, — мы уже уходить собрались, как он решился. Да по колено только залез, намылился, а дальше никак. Надька тут отчебучила, голая к нему навстречу пошла. Он за ней поглубже, ну, мы его и сработали». Баба Фрося руками всплеснула: «Надька, так вин тебе бачив?» — «Полюбовався напоследок, спасибо, что в другой глаз не дал». Женщины засмеялись.

— Хозяйка приказала вам вымыться, як в той раз не выйде. А по-тим до кавалеров у госьподьский дом. Шо робыты будемо?

— Так и будем мыться, как барыня велела.

Старуха пошла печку топить, велев девчатам отдыхать. «Як тут ослухаешься? — упавшим голосом сказала она. — Две машины гостей прыихалы, гогочут, вино пьють. А вдруг нимця не найдут и вами займуться?»

— А мы на речку мыться пойдём. Открыто, и хай поднимем. Веши немца есть, а его самого нет.

Баба Фрося засияла: «А для надеги кавалеров з собой прихватите. А шоб не лапали, говном обмажьтесь, а як вещи побачите, так в крик, и бигом до дому». Она смотрела вслед стройным фигуркам и перекрестилась. После этого утопленника барон продал своё проклятое имение. Управляющий с женой вернулись в город. Новый хозяин не появлялся, все хозяйство было на бабе Фросе.

Осенью работали на току, поганили хлеб. Целую систему разработали. У каждого была металлическая кружка, в неё потихоньку мочились и выливали в мешки с зерном, потом зашивали, а через неделю-другую пшеница прела изнутри. В пути она портилась окончательно. Грузчики в порту по запаху определяли такие мешки и разбрасывали по всему трюму

В 1943 году в имении сменился очередной хозяин-перекупщик. Пил по-чёрному, любил баню и пел «Катюшу». В этой бане и задохнулся. Сначала девчата закрыли дверь снаружи, потом влезли на крышу и заложили в трубу кирпич. Под утро кирпич вытянули, дверь открыли, хорошо проветрили, труп от двери оттащили на лавку. Полицаи, прибывшие удостоверить смерть, лишний раз убедились, что усадьба проклята, даже вина не стали пить. Пошныряли по ящикам, побросали себе в машину несколько узлов и чемоданов и уехали.

Баба Фрося всё твердила:

— Девки, пора копать погребок и з цёго дома тикаты. Як наши наступать будут, дэ ховаться будемо? Где земля лёгкая?

— Там, где наши старые погреба, — ответила Наталка, — завалы разгребём, из коровника доски повытягиваем. Плотик собьем и в плавнях спрячем, может, сгодится.

Так оно всё и вышло, ранней весной 44-года.

Жанночка лежала на постели, не сомкнув ни на минуту глаз. Столько лет она старалась не вспоминать эту проклятую войну, не отмечать свой день рождения. И вообще, она только в паспорте Евгения — Женя. В новой жизни она Жанна, и завтра ей стукнет 28 лет. О том, что было с ними во время войны, подружки договорились никогда никому не рассказывать. Да и как такое рассказать... В 15 лет была влюблена в рыженького курсантика, потом, стоя за колючей проволокой, она узнала его мохнатую грязно-рыжую голову среди военнопленных. Их колонну холодной осенью гнали по дороге в сторону Одессы. Солдаты раздеты, без сапог, кто в кальсонах, кто голый, даже без рубахи. Он оглянулся, наверное, почувствовал ее взгляд, и улыбнулся чёрным кровавым ртом, без единого зуба. За него она мстила, за себя поруганную, за отца, мать, за ни в чем не повинного двухлетнего племянника. Она этого никогда не забудет, какие клятвы ни давай. Но жизнь продолжается, любовь поселилась в ней, в её истерзанной, пустой, как ей казалось, душе. Всё время только о нём думает. А он женатый, с ребёнком — зачем ей всё это?