Долгое дело - Станислав Родионов

- Тепло было, не по-осеннему.

- А в чем вы были одеты?

- Юбка, курточка, а сверху белый халат...

Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:

- В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.

- Правильно, об этом и в кино показывают, - подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: - Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему...

- Какой он из себя? - оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.

- Это Рябинин, - вставил Петельников.

- Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?

- Да его на дню несколько раз заедает.

- Постукивали?

- Постукивала.

- А молоточек где лежал?

- На цистерне, пломбу там я срывала.

- За молоточком сами лазали?

Анна Григорьевна задумалась:

- Мне-то некогда. Кого-то просила... А-а, мужчина поднялся.

- Не женщина?

- Нет-нет.

- Это было до скисания или после?

- До, еще до.

- Какой мужчина из себя?

- Нормальный, как и все.

- Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?

- Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.

- Лимит вопросов исчерпан, - успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.

- Спасибо, Анна Григорьевна, - поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. - Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?

- Да.

- А она была открыта?

- Прикрыта.

- Ее можно было приподнять?

- Можно...

- Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь - пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.

В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:

- Молодец, Леденцов.

- Нас же интересует не мужчина, а Калязина.

- Неизвестно, что нас интересует.

- Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль - работать под дурачка.

- Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные... А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ...

Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю... Скажу приятное ангелу - он меня тянет; скажу приятное черту - он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.

И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: "Поджарю тебя, поджарю..." А я ставлю ему условие: "Только не на маргарине, а на сливочном".

Вот какой я храбрый - во сне.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: "Пощадите!" Не-е-ет, я тоже приемчики знаю...

Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать... Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь...

С л е д о в а т е л ю  Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: "Доченька, согрей воды, я сегодня умру". И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла...

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову - стоит передо мной мать: "Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет". Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре - стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

- Аделаида Сергеевна, я к вам...

- Да, милочка, - не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.

- Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:

- Пройдемся, милочка...

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

- Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

- Вера Акимова.

Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.

- Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?

Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.

В кафе "Пингвин", как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.

- Милочка, что-нибудь выпьем?

Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.

- Ну что ж, давай, милочка, знакомиться...

Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода - лет тридцать.

- Себя я не представляю...

- Вас все знают, - кивнула Вера.

- Сколько тебе лет?

- Тридцать два.

- А выглядишь на двадцать пять.

- Слежу за собой, не ем...

Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках - сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.

- Массаж, йога, аутотренинг?

- Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки...

- Зачем без подушки?

- Чтобы шея стала длиннее.

- А я вот сплю на двух подушках, - сказала Калязина вроде бы по секрету. - И знаешь почему? Чтобы шея была короче.

- Зачем... короче? - отважилась Вера на вопрос.

- Чтобы не высовываться.

Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.

Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:

- Ну и что ты из себя представляешь?

Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил ее от бокала.

- Я? Простой человек...

Из кармана жакета Калязина достала неожиданно крупный блокнот с пришпиленной к нему японской авторучкой. Отодвинув рюмку, она не спеша записала: "Когда мне кто-нибудь говорит, что он человек простой, то я знаю жди сложностей".

- Расскажи о себе, - велела Калязина, берясь за графин, потому что пригубленная рюмка оказалась пустой.

Помада, видимо, польская, но наложена чрезмерно, без вкуса. Веки подсинила, а ей бы пошли зеленоватые, к осветленным волосам.

- Кончила педагогический институт, преподавала в школе биологию. Неспособная я, что ли, к этому делу... Плохо шло. А потом неприятность. Попросила я одного лоботряса выйти вон. Он собрал портфель и, проходя мимо открытого окна, выпрыгнул в него. Третий этаж. Его увезли в больницу, а меня чуть не судили.

- Это они могут, - вставила Калязина меж рюмками.

- Ну, я уволилась. А потом работала у Германа Борисовича машинисткой.

- И чего ушла?

- Заработок небольшой, работа нудная...

В ушах золотые тяжелые серьги-бомбошки. Дорого, но безвкусно. На пальце толстенное кольцо дутого золота. На другом пальце грубый перстень, но камень натуральный. Вкуса бы ей, вкуса.

- Извини, милочка, но одета ты не на зарплату машинистки.

Вера краснела медленно, натужно, словно поднимала незримую тяжесть. Калязина ждала, не пытаясь ни помочь ей новым вопросом, ни смягчить брошенных слов.

- Я была замужем. Остатки прежней роскоши...

Под ее растерянным взглядом Калязина открыла блокнот и красиво вывела на скользкой бумаге: "Самая в ней навязчивая черта - скромность".