Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

— А ну, назад! Сейчас кровь струей брызнет, всех зальет.

Преступник мелко задрожал, выпучивая белки с красными прожилками, в немом ужасе широко открывая щербатый рот и издавая что-то вроде шипения. Человек в переднике ножом нажал на подбородок:

— Голову не опускай! Извиняй, придется с полчасика потерпеть. Зато внутренности свои посмотришь — не каждый день такое удается. Ну, прощевай, на том свете, может, свидимся...

Дикий вопль прорезал ночную тишину — это у вскрываемого появился голос. Он, ерзая спиной по металлической обивке стола, орал:

— Не надо, как на духу... все скажу! Родился в Чердыне, а убег из пермской тюрьмы, содержался за убивство! А этот самый Давгаров... сам меня подговорил... Ножик медицинский? Давно уж у меня. Спер у врача сак, а он там... Колбасу я им резал. Бриллианты? Каморку мне на время предоставил инженер Шухов, дом нумер сорок семь на Смоленском бульваре. Там в подвале под половицу и засунул, чтоб мне провалиться!

“Патологоанатом” сдернул маску с лица — это был, конечно, Митрофанов. Соколов с чувством пожал ему руку:

— Свою роль вы исполнили с блеском! — и повернулся к Жеребцову: — Николай, отвяжи этого...

Жеребцов, исполняя приказ, ворчал на убийцу:

— Что ж ты, паразит, всю мебель медицинскую обделал? А еще из себя героя корчил. Мой тряпкой стол.

Эпилог

Суд отправил беглого убийцу на Сахалин — на двадцать лет.

Вся эта история сделала счастливым лишь одного человека — старого Гофштейна. О нем написали газеты, а из полицейской кассы ювелир получил в награду двести рублей — премия за помощь в поимке преступника.

Гофштейн чуть ли не каждому показывал газеты, при этом не упуская случая сказать:

— Эти двести рублей помогут моей бедной старости, как мертвому кадило. — И обязательно добавлял: — А все-таки приятно.

В его голосе звучали нотки довольства собой.

ЗАГРОБНЫЙ ГОЛОС

Подполковнику милиции Н.В. Паншеву и капитану А.М. Соколову

Трудно сказать, чего в этом преступлении больше: нахальства злоумышленников или наивной простоты тех, кого они дурачили. Оказалось, что издеваться над здравым смыслом не только весело, но и весьма прибыльно. Дельцы процветали до той поры, пока на их пути не встал знаменитый сыщик.

Газетные новости

С утра в сыске было весело. Жеребцов, во всем стремившийся походить на своего знаменитого учителя, смеялся столь громко, что его раскатистый голос доносился, кажется, до Тверского бульвара. Он показывал Соколову свежий номер “Утра Москвы” и, с трудом переводя дыхание, говорил:

— Вы только посмотрите, Аполлинарий Николаевич, что тут написано: “Россия может гордиться своим знаменитым сыном! Всемирно известный медиум, уроженец Одессы Георгий Блиндер без посторонних приспособлений освоил полеты высоко в небо”. И, ха-ха, иллюстрация: этот самый одессит взмыл, растопырив руки, выше вершины Казбека! Умора!

Соколов, на мгновение оторвавшись от деловых бумаг, бросил взгляд на газету:

— Шарлатан!

— Конечно, шарлатан, да только, как пишут в газетах, знаменит он на весь мир. Его ученые специально наблюдали и убедились в совершенно необычных способностях Блиндера. Вот, Аполлинарий Николаевич, послушайте: “Сотни, тысячи людей в Европе и Южной Америке стали очевидцами тех чудес, которые совершает этот человек. В Бразилии он прошел сквозь прочную кирпичную стену, предварительно осмотренную представителями полиции и вообще всеми желающими. В Португалии Блиндер выпил безо всякого вреда для собственного здоровья около литра расплавленного серебра. В Патагонии полчаса летал, не применяя никаких приспособлений, над горами, а затем трое суток пролежал в могиле и вышел из-под земли вполне здоровым, но только побледневшим”. Каково? — Жеребцов с любопытством смотрел на шефа.

— Жулик! — коротко ответил Соколов. Но, помолчав, добавил: — Конечно, мир загадочен и непознаваем. И еще многим чудесам нам придется удивляться. Одно то, что мы сейчас, Николай, можем сидеть с тобой тут и вести умные беседы, — уже чудо из чудес. А когда из семечка вырастает громадное дерево — разве это не чудо? Но верить аферистам? Какая наивность! Ох-хо! Артист без рекламы все равно, что дама без пустячка, того, что у дочерей царя Никиты отсутствовал! Коля, не отвлекай меня от дела. Из Дрездена приезжает мой старый знакомец — знаменитый профессор-криминалист Вейнгарт.

— Который помог разоблачить банкира-афериста Ивана Трахмана?

— Тот самый! Он сейчас изучает историю смертных казней, и я готовлю ему материалы по России. Долг платежом красен.

Тайны великого чародея

Соколов углубился в свои бумаги, а Жеребцов, утонув в громадном кожаном кресле, читал газеты. Вдруг он, что-то вспомнив, встрепенулся:

— Простите, Аполлинарий Николаевич, но ведь вы сами говорили, что по сей день поражены тем, что показал в Москве знаменитый американец, когда сюда приезжал. Ну, Гарри Гудини!

Соколов, вновь отбросив бумаги, оживился:

— Ах, этот сын раввина Мейера Вейса из городка Эпплтон, что в штате Висконсин, эмигранта из Российской Империи! Когда-то он приезжал в Москву. Я жил тогда в Петербурге. Устроители гастролей отыскали меня: “Помогите разоблачить трюки Гудини! Он творит такое, что ум за разум заходит”. Я человек азартный, согласился: “Не проведет на мякине!”

От Николаевского вокзала меня прямиком доставили к Бутырской тюрьме. Там уже Гудини дожидается. Познакомились мы. Симпатичный, крепкого сложения, глаза умные: “Если бы мне ваших, сударь, денег было не жаль, то я бы поспорил: ни одного моего трюка не разоблачите! Еще человек такой не родился, кому это под силу”.

Усмехнулся я: “Посмотрим!” Глаз не спускаю, слежу за каждым его движением.

Провели Гудини в камеру на третьем этаже. Надели какие-то допотопные кандалы, в которых сам Емелька Пугачев содержался. Закрыли на древний амбарный замок. Были надежные такие, не на ключ — винтом закрывались. И цепями связав по рукам и ногам, на нары положили. Большой специалист по вязанию старался — корпусной Засядько.

После этого вышли все из камеры, на висячий замок ее закрыли. Ключ начальник тюрьмы себе в карман опустил. Расселись мы у камеры, разговор ведем, посмеиваемся над бедным арестантом: “Опростоволосился!”

Вдруг корпусной Засядько снизу прибегает, лица нет на нем, трясется: «Ваше благородие, заключенный жидок из этой камеры, что вы охраняете, убег. На улице стоит, требует: “Открой!” Прикажете допустить?»

Бросились к камере, а там только железо на полу валяется! А в это время и сам улыбающийся Гудини появился: “Что плохо за порядком смотрите? Так все страдальцы от вас разбегутся!”

* * *

...С высокой колокольни Страстного монастыря медленно потянулся медный гул: звал он к вечерней службе.

— Старушки в церковь, а мы — в Охотный ряд, в трактир Егорова, — обрадовался Жеребцов, обладавший особым свойством организма: у него всегда был волчий ненасыщаемый аппетит.

— И то дело! — согласился Соколов, убирая служебные дела в сейф.

Они вышли на вечно незатихающую и праздничную Тверскую улицу. Соколов, поддавшись воспоминаниям, говорил:

— Позвонил мне в декабре девятьсот третьего года известный тебе первостатейный купец и фабрикант Абрикосов. Говорит: “Потому как мы старинные приятели и даже друзья, приезжайте фокусы Гудини смотреть. Мнится мне, что он дурит честную публику, ну а уж от вашего ока укрыться ему невозможно будет!”

— И вы поехали?

— Обязательно! После случая с Бутырским замком я пребывал прямо-таки в расстроенных чувствах: или я рассудком тронулся, или в этом мире все устроено не так прочно, как мне казалось. Прикатил я на Красносельскую улицу к кондитерской фабрике. Заведение колоссальное, тысячи полторы рабочих. В управлении инженеры и все начальство собрались. Столпились, как у нас водится, вокруг знаменитости. А сам Гудини — человек невысокого роста, но сложения очень крепкого, на красивом бритом лице — умные глаза, так и впился в меня взглядом, выделил из толпы. Я без переводчика перекинулся с артистом двумя-тремя фразами, представился, сказал, что хожу ошарашенный после его тюремного трюка. Гудини вежливо в ответ: “Я не знаю, граф, кто вы по профессии, но вижу по вашему лицу, что и вы человек неординарный. И если мы оба что-то можем делать, так сказать, сверхъестественное, то только по той простой причине, что нам помогает сам Господь”. Сказал он это весьма серьезно, и я с ним согласился.

Жеребцов, размахивая при ходьбе длиннющими ручищами, с нетерпением вопросил:

— Ну и чем у Абрикосова удивил Гудини?

Соколов шел некоторое время молча, предаваясь воспоминаниям. Потом с неизбытым еще удивлением сказал: