Граф Соколов — гений сыска - Валентин Лавров

Явка с повинной

Всю ночь Гофштейн ворочался в постели, тяжело вздыхал, пил сердечные капли, и его голова лопалась от разных беспокойных мыслей. Он уже очень раскаивался, что связался с типом и его бриллиантами. Вещь была настолько замечательной, что без крови и шума здесь не могло обойтись. Гофштейн рассуждал: “Этот Фоня Квас — отпетый уголовник, явный убийца — сейчас гуляет где-нибудь в трактире, сорит деньгами, болтает нетрезвые глупости. Конечно, его арестуют, он покажет на меня. И что тогда? Тогда прощай хорошая жизнь и здравствуйте тюремные нары. В моем возрасте в остроге сидеть неприятно. Это ведь меня с разбойником сравняют. А что если сейчас уже придут за мной? Ох, зачем я сделал такую большую глупость?”

С трудом дождавшись утра, он побежал в участок. Выложил перед опешившим дежурным ожерелье и все рассказал. Дежурный позвонил в городской сыск. Уже через полчаса Кошко закрыл бриллианты в свой сейф, а делом этим — явно нечистым! — поручил заниматься самому Соколову.

Засада

На квартире ювелира Гофштейна устроили засаду. На третий день загремел звонок и на пороге появился тип с уголовной мордой, в дорогом костюме явно с чужого плеча и кепкой на ушах.

Вошедшего без дальних разговоров схватили, нацепили наручники и отправили в Большой Гнездниковский — в сыскную полицию. Арестованный был калачом тёртым. Себя называть отказался, но провинциальный акцент говорил о том, что в Москве этот тип — гость. Про ожерелье твердил одно и то же:

— Нашел в Эрмитажном саду, на дорожке лежало...

Соколов приказал Жеребцову:

— Чем терять время на этого типа из альбома Чезаре Ломброзо, проще толкнуться с другого входа: если ожерелье украдено или — что сомнительно! — потеряно, то владелица наверняка подала в полицию заявление. Так что, Николай, проверь и доложи!

Уже на другой день исполнительный Жеребцов стоял перед начальником:

— Аполлинарий Николаевич, обзвонил все участки — такого заявления не поступало. Разговаривал с петербургским начальником сыска Филипповым — тоже нет.

— Тогда иди к Филлеру — это контора на Мясницкой, тридцать два, она дает объявления во все газеты и журналы. Составь текст: “Найдено ценное ожерелье с двумя черными бриллиантами, тремя изумрудами...” Пусть к нам обратится пострадавший.

Едва Жеребцов удалился, как в кабинет вошел Кошко:

— Помнишь, Аполлинарий Николаевич, в Художественном театре играл Леонид Давгаров?

— Как же, в частности, был дублером Станиславского в “Чайке” — Тригорина исполнял. Талант! Да только потом куда-то делся...

— Спился! Начал подвизаться на подмостках всяких балаганов. А теперь вот нашли его труп недалеко от села Алексеевского. Доктор Павловский определил, что его убили с неделю назад. Знаешь чем? Смотри, — и Кошко положил на стол орудие убийства.

— Большой реберный нож, чем в анатомичках трупы вскрывают! — удивился Соколов. — Только конец клинка острием заточен. Убийца — медик?

— Не исключаю. Во всяком случае, нож с профессиональной точностью убийца всадил под левую лопатку — в сердце. Отпечатки пальцев, к сожалению, не обнаружили.

Свидетель

На другой день в нескольких газетах появилось объявление: “Найдено ценное ожерелье..” И уже вскоре в здании сыска раздавался рокочущий баритон знаменитого трагика Митрофанова. Актер поведал следующее.

Жил трагик в собственном доме на 1-й Мещанской. После смерти супруги остался вдвоем с трехлетней дочерью Машей. Восемь дней назад нянька, как обычно, гуляла с Машей по саду. На минуту-другую нянька отлучилась. Когда вернулась, ребенка нигде не было. Зато лежало подметное письмо: “Господину Митрофанову”.

Вполне каллиграфическим почерком извещалось, что за дочерью можно прибыть завтра ранним утром в условленное место — недалеко от села Алексеевского, что за Крестовской заставой. Иметь при себе бриллианты, оставшиеся от покойной супруги, — в обмен на дочь. Красными чернилами было начертано: “Если о нашей сделке узнает полиция, то мы ребенка умертвим”.

Митрофанов печально вздохнул:

— Что оставалось делать? Я решил пожертвовать фамильными драгоценностями и выкупить Машу. В шесть утра я был в указанном месте — это невдалеке от Ярославского шоссе, там повалена громадная ель. Едва я пришел, как словно из-под земли вырос долговязый человек в маске. Он отрывисто произнес: “Вы бриллианты полностью принесли?” — “Вот все, что есть...” Голос хотя был сиплым от пьянства, но — невероятно! — мне показался знакомым. Человек почти выдернул у меня из рук сверток и кивнул на кусты орешника, что были в саженях пятнадцати: “Там!” После этого он свистнул в два пальца. Из кустов вышел какой-то мужчина. Похитители направились в глубь леса, к Сокольникам. Я же бросился в кусты и увидал там спящую Машу, мою Машу! — На глазах актера блеснула слеза. — Дочь была здорова и невредима. На бриллианты я махнул рукой, хотя кроме этого ожерелья отдал кольца, три золотых браслета, серьги...

Соколов внимательно посмотрел на актера:

— А вам не показалось, что человек в маске — Давгаров?

— Леня? — Актер так и подскочил. — Ах, теперь я наконец понял — это был именно он, его фигура, жестикуляция, голос... Какой негодяй! Да, он знал про бриллиаиты моей супруги: в них она бывала в театре.

— Судьба наказала его: Давгаров убит в ста саженях от того места, где вы с ним встретились. Скажите, а вы смогли бы опознать того, второго мужчину?

Митрофанов задумчиво покачал головой:

— Нет, я видел его лишь издали, а главное — был так взволнован!

Скелет

— Теперь осталось припереть к стене убийцу: он должен признаться в преступлении и отдать остальные бриллианты! — произнес Кошко, когда актер ушел. — Давай, Аполлинарий Николаевич, допросим вместе.

Арестованный тупо смотрел в пол и на вопросы ничего не отвечал.

Кошко вновь пытался воздействовать на логику:

— Ты зря молчишь — хуже будет! Повторяю: нам известна вся картина преступления. Когда получили бриллианты, ты решил ими завладеть один. Реберный нож — это для вскрытия трупов — всадил под лопатку шедшего впереди Давгарова. Вот этот нож, на нем отпечатки твоих пальцев. Покайся в содеянном, тогда и суд к тебе отнесется со снисхождением.

В ответ — молчание. И так — битых два часа.

Наконец, Кошко рассвирепел, вскочил, с сердцем произнес:

— Делай, Аполлинарий Николаевич, с этим животным что хочешь! — и вышел из кабинета.

Соколов спокойно собрал со стола бумаги, умиротворенно произнес:

— Молчишь? Ну и молодец. Я тебя допрашивать не буду. Я тебя сегодня употреблю на пользу науки. Ты, молчун, скелеты видел? Вот из тебя сегодня сделают скелет и отдадут студентам. Сначала выпотрошат содержимое, а потом положат в специальный чан и будут вываривать, пока кости — до самых мельчайших! — не освободятся от мяса. А твой скелет замечательный: у тебя руки особое развитие имеют — ниже колен болтаются. Ты — срам природы! И сам анатомическим ножом ловко действуешь — вон как Давгарова разделал.

Арестант впервые за все время проявил признаки внимания и в доказательство того, что слушает, чуть пошевелил ушами. Вдруг сиплым голосом произнес:

— Закону такого нет — скелеты из живого делать!

Соколов лениво отозвался:

— Ты давно плюнул на все законы — Божеские и человеческие. Живешь все равно без паспорта, без прописки, без имени. Так что твоей персоной никто не поинтересуется. А скелет станет для науки полезным и знаменитым. И табличку повесят: “Известный вор и убийца”. Все, сегодня встретимся, в прозекторской. Эй, Николай Иванович! Распорядись, чтобы в анатомичке Яузской больницы приготовили необходимое для вскрытия.

Жеребцов, давно привыкший ко всяким штучкам обожаемого начальника, на сей раз удивленно поднял брови:

— А кого вскрывать?

— Вот этого!

— Так он еще живой!

— Какая разница? Живой — мертвый...

Жеребцов хмыкнул и отправился выполнять приказ.

Признание

Главный врач Яузской больницы статский советник Березкин долго не мог уразуметь того, что говорил ему Жеребцов. Поняв же, долго и заразительно хохотал. Сделал необходимые распоряжения и крепко пожал Жеребцову руку:

— Если этот человек от страха умрет на препаровальном столе, то это все равно пойдет на пользу людям!

...И вот убийца и грабитель лежал на столе, а вокруг с реберным ножом — тем самым, которым было совершено преступление, — прохаживался человек в окровавленном переднике. Наметив линию от кадыка до лобка, он поднял руку, чтобы сделать первый надрез, и вдруг страшным голосом гаркнул на окружающих:

— А ну, назад! Сейчас кровь струей брызнет, всех зальет.

Преступник мелко задрожал, выпучивая белки с красными прожилками, в немом ужасе широко открывая щербатый рот и издавая что-то вроде шипения. Человек в переднике ножом нажал на подбородок: