Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

— Не суди себя сурово, великий князь, в грехе с Марией нет на те вины, ибо был ты в ту пору язычником, как язычником и с Ярополком расправился.

— Коварством.

— Я этого не сказывал. А сыновей простишь, Господь велит прощать обиды даже врагам.

— Господь велит, простил бы и я, коли бы сыновья мне обиду нанесли, но они на единство государства посягают, а такое не прощается. Аль забыл, Анастас, как по крохам собирал я Киевскую Русь, продолжал начатое Олегом и отцом моим Святославом, а теперь дозволить рвать ее? С какими муками мы шли к вере православной, чтоб нынче дозволить латинянам глумиться на Руси? А ты, Консунянин, о прощении речь ведешь, и я вопреки заветам Всевышнего не поступаю.

Вздохнул, насупил седые брови:

— Заговорились мы с тобой, иерей, эвон темень уже, может, поспать удастся…

Покинул Анастас княжью палату, отроки, стоявшие на карауле, молчаливо пропустили его. Шел иерей, и думы у него невеселые. О старости думы. Постарел Владимир, немолод и он, иерей, годы, они подобно серым волкам облягут человека, как жертву. Особенно трудно, ежели человек в старости одинок. Вот как он, Анастас. Нет у него ни детей, ни близких. Хотя что это он жалуется, эвон у князя сыновья, кроме огорчений, ничего не доставляют. Да, он, иерей, не познал отцовства, но радость ли в отцовстве у Владимира?.. Господи, Анастас пугается этой мысли, прости грехи мои. На Тя уповаю я в старости…

* * *

Закрылась дверь за Корсунянином, и остался Владимир один на один со своими мыслями. А они его к прошлому возвращают, то Ярополк привидится, и тот молит его о пощаде, то в опочивальне у жены его, и она тоже просит не трогать ее, но это только разгорячило Владимира, и овладел ею силой…

Владимир себя спрашивал, к чему сегодня поведал о том иерею, будто исповедался перед ним. Верно, хотел свою душу облегчить. Хотя ведь знал, все это Анастасу известно. Иерей успокаивал, на язычество пенял, но Владимиру от того не легче…

«А коли бы знала Анна, какие грехи на нем, Владимире, полюбила бы?» — спрашивает великий князь и не знает ответа.

И Анна, сызнова Анна встала перед ним. Будто наяву увидел ее, сходящую с трапа дромона. Владимир шепчет имя Порфирогениты.

— Господи, ты дал мне ее во искупление грехов моих!

Смежил веки, будто в дрему потянуло, как вдруг голос Святополка услышал. И хоть знал, что все это ему чудится, затеял с ним разговор:

— Ты звал меня, великий князь?

— Да! Спросить хочу, к чему ты, Святополк, измену таишь?

— Нет, великий князь, о какой измене речь ведешь, я справедливости ищу. По какому праву ты великое княжение задумал Борису отдать? Оно мое по старшинству.

Усмехнулся Владимир:

— Ты меня уже и отцом не зовешь?

— Но те ли не знать, кто мой отец!

— Пусть будет по-твоему, не я те отец. А стольный город Киев Борису отдам, и на то моя воля.

Князь от дремы очнулся. Подумал, эко, будто и не спал, а такое причудилось.

Поднялся, прошелся по горнице. Босые ноги тонули в восточном ковре. В душу закралось сомнение, не понапрасну ли вздумал призвать Святополка, ведь письмо, какое привез Илларион, писано епископом.

Однако сомнение было коротким, если не окажется за Святополком вины, то все едино надобно выделить ему иной город, подале от польского рубежа. Да удалить от него латинян, от них Святополку вред явный…

Сквозь высокое оконце в горницу пробивался блеклый свет луны, Владимир задул свечу, лег на лавку, уставился в потолок. В хоромах тихо, и только слышно, как на стенах перекликаются караульные.

Неожиданно защемило сердце. Владимир потер грудь, подумал, ужли близится конец жизни? И зачем теперь, когда разлад между сыновьями… Ему бы еще пожить, сыновей примирить…

С этой мыслью Владимир уснул.

* * *

Домой Борис возвратился к полудню. На княжьем дворе отрок выгуливал уже подседланного отцовского коня. Только теперь княжич вспомнил, что отец его вчера говорил о поездке в Берестово, и заторопился к великому князю. Владимир встретил сына недовольно:

— Ты не явился к утренней трапезе.

— Я был у владыки, отец, и поел с ним.

— Неделю я проведу в Берестове, недомогается мне.

— Возьми с собой Гургена.

— Бог даст, без него обойдусь. — И, повременив, продолжил: — Вчерашним вечером допоздна с иереем Анастасом заговорились. Многое вспомнил, о чем и думать не хотелось. И как неправдою жил, и зло, какое творил, все на ум пришло. Ох, много же за мной грехов водится.

— Того, отец, не бери в голову, отринь. Крестив Русь, ты заслужил прощение.

— О том и Корсунянин твердил, однако ныне совесть мне главный судья, и она мне не дает покоя.

— Молись, отец, и Господь освободит тя от терзаний. Душа твоя потрясена, но ты Русь от язычества к вере повернул.

Владимир положил руку на плечо Борису:

— Велика же вера в те, сыне. Видно, Богу угодно, чтобы сын Анны был таким. Господи, как вы, дети мои, жить без меня станете? Знаю, ты скажешь, не оставляй на меня великое княжение, не по мне ноша. Но тогда ответь — по ком? Святополку по старшинству? Но он с королем, тестем своим, заодно и на киевском столе его умом жить станет, к латинянам Русь повернет. Не так ли я сказываю? Либо ты желаешь, чтобы ляхи Русью помыкали?

Борис не возразил, а Владимир Святославович продолжал:

— Ярослав на Киев восстал, новгородцы в дани отказали. На кого Ярослав с Новгородом замахнулись? Они мыслят, мне их гривны надобны? Нет, они запамятовали, что у великого князя дружина, полки, какие Русь стерегут, а их кормить и поить надобно! На тя, сыне, надежда, тебе, верю, дела мои продолжать. Не удержишь власть, дорога в Киев кровью оросится.

Обнял Бориса:

— Я в Берестово отъеду, Киев на тебя оставляю.

* * *

В двух конных переходах от засечной линии, в степном логе, где росли дубняк и ивы, где день и ночь журчал родник и протекала поблизости тихая речка, поросшая камышом и кугой, а на плесах плавало во множестве дичи, гусей и уток, разбил свои вежи мурза Инвер.

Мурза стар, но еще крепок телом. Вместе с отцом поставили вежи и два его сына.

Инвер богат, не один косяк лошадей пасется в степи, не одно у него стадо, а отары овец бесчисленны.

Призвал мурзу Боняк, сказал:

— Инвер, ты будешь у урусов моими ушами и очами. Ты станешь уведомлять меня, что замышляют урусы…

Воеводе Александру Поповичу с дальней заставы сообщили о печенегах, подкочевавших к самому рубежу. И будто те печенеги заверяют, что хотят жить в мире с Русью.

Переяславский воевода тому веры не дал и велел десятнику с двумя гриднями отправиться в печенежское становище.

Взял десятник с собой и Георгия.

— Ты, — говорит, — у печенегов в плену язык их мало-мальски познал, глядишь, что и поймешь, о чем они между собой переговариваться станут.

Вот уже два месяца, как Георгий в Переяславле. Все здесь ему нравится, жизнь хоть неспокойная, то на засечной линии неделями проводит, то в дозор далеко в степь отправлялся…

Сторожевой городок Переяславль в семидесяти верстах от Киева, где сливаются реки Альта и Трубеж. Знал гридин, что назвали город так будто от того, что на этом месте молодой Ян Усмошвец одолел печенежского богатыря, славу перенял. Так ли, нет, но и до этого стоял здесь городок Переяславль.

Город обнесен высокой бревенчатой стеной с башнями стрельчатыми. О Переяславль не раз разбивались печенежские орды. Случалось, переяславцы не на день и не на два задерживали набег печенегов на Киев.

В крепости несколько просторных изб, жилье гридней, церковь, срубленная больше двадцати лет назад, и оттого бревна от дождей и ветра потемнели. У самых ворот, что выводят на Черниговский шлях, дом воеводы на каменной подклети, крытый тесом.

К городским стенам примыкает посад с домами и избами, обнесенными плетнями. Здесь же мастерские, огороды.

Переяславль берегут триста гридней да сотня кметей. Сила не такая уж великая, но достаточная не только отсидеться на случай набега, но и самим выйти на случай появления неприятеля…

Миновав рвы и вал, насыпанный, как говорили, еще во времена князя Олега, десятник с гриднями выехали в степь. Чем дальше несли их кони, тем выше травы. Местами они доходили под самые стремена. Время ближе к осени, и трава теряла свою зелень, а ковыли сделались седыми, волнами перекачивались на ветру.

Не идут, плывут кони по ковылям, а Георгий вспомнил, как ходил с Улькой за солью, брел по шляху, скрипели колеса мажар, и о чем только не мечтал он, Георгий. Когда в Переяславль уезжал, обещал Ульке, будущим летом ворочусь и возьму тебя в жены…

— Эгей, гридин, — окликнул Георгия десятник, — в дозоре выкинь думы из головы, ино стрелу изловишь, либо аркан захлестнет.

И, привстав в стременах, десятник прислушался:

— Слышу собачий лай, и кизячным дымом потянуло.