Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

День едва начался, а Борис уже успел встретить рассвет на крутом берегу, после чего по Боричевскому свозу вышел к Днепру. Невидимо катил он свои воды, подчас казалось, будто замер Днепр во всей своей шири.

Тянуло от воды туманом, и далеко слышалось. У причала выбирали якорь на каком-то корабле, звенела цепь. С левого берега требовали перевозчика, раздался плеск весел.

Бывая на левом берегу, Борис любил смотреть, как Днепр лениво накатывался на пологий берег, волна за волной шлепала на песок и, шурша, уползала в свое русло.

С той стороны хорошо просматривались холмы киевские, домишки и избы в зелени. Гора киевская с дворцом и церковь, терема боярские и стены бревенчатые крепостные, стрельницы…

Тревожно княжичу. Вчера видел у великого князя Туровского пресвитера Иллариона. О чем была у него беседа с отцом, Борису невдомек. Душа его чует, тучи сгущаются над Святополком. А вечером был зван к Владимиру сотник Парамон. Неспроста, ох неспроста, потому как стал сотник собираться в дорогу. Сказывали, в Вышгород отправляется…

От всего этого было над чем задуматься княжичу. Приезд в Киев Иллариона и задание, какое получил сотник от великого князя, Борис связывал воедино, и от того делалось ему еще более тревожно.

На левобережье, разогнав туманную дымку, проглянуло солнце. Оно было красное, и утренняя заря кровавила.

По Боричевскому свозу протарахтели колёса груженой телеги, от перевоза, подминая лаптями пыль, шла артель мастеровых, свернула на Подол. Обогнув Десятинную церковь, Борис вступил на митрополичье подворье, поднялся по ступеням. В сенях его встретил молодой чернец, проводил в трапезную. Сквозь высокие оконца проникал тусклый свет. Владыка завтракал. Приходу княжича обрадовался:

— Садись, сыне, спасибо, проведал меня.

Борис перекрестился, сел за стол. Чернец поставил перед ним серебряную миску с тертой репой, приправленной свежепробойной щучьей икрой, густо посыпанной мелкопосеченным зеленым луком, на деревянном подносе куски горячего ржаного хлеба, а посреди стола на серебряном блюде лежал отварной судак. Ели молча. Митрополит беззубо жевал, то и дело отирая губы холщовой тряпицей.

Когда покончили с икрой и судаком, на стол поставили чаши с майским медом в сотах и настоем из яблок и ягод.

Когда насытились и перешли в малую палату, где митрополит работал, уселись в низкие креслица, Иоанн спросил:

— Зрю тревогу в очах твоих, сыне?

— Очи выдают волнения души моей, святый отче.

— Чем обеспокоен ты, сыне, поведай.

— Владыка, те ведомо о гневе великого князя на новгородцев и Ярослава, и вот ныне гроза сгущается над Святополком. Как укротить гнев великого-князя? Ведь Святополк и Ярослав братья мои старшие, дети великого князя. В ярости отец не пощадит их.

Молчал Иоанн, долго сидел, прикрыв глаза. Борис даже подумал, митрополит не слышит его. Но вот владыка заговорил, и малоутешительными были его слова:

— Отец волен в детях своих, сыне, а великий князь в ответе за все государство. Он послал своих сыновей посадниками по городам, дабы они о единстве Руси пеклись, а не мыслили рвать ее на уделы. Станут князья каждый врозь тянуть, и то врагам нашим в радость, а за ними, князьями-усобниками, ляхи и латиняне… Яз, сыне, скажу, отринь тревоги, разуму великого князя вверься. В его решениях не вижу яз противного для государства. Владимир Святославович государь, а государю все подсудны.

* * *

Кончался длинный день, Блуд ко сну изготовился, как Настена не ко времени с новостью поднеслась:

— От вечерни шла, туровского пресвитера повстречала.

Воевода бороду вскинул, промолвил угрюмо:

— Явился. Не обозналась ли?

— Аль я слепая? Все такой же красивый и статный, его и старость не берет. Увидел меня, пророкотал: «Здрави будь, боярыня-краса».

Но воевода этого уже не слышал, в голове у него мысль непрошеная, не проведал ли чего Илларион? Не прознал ли, что посылал он, Блуд, в Туров своих людей?

Однако, поразмыслив, Блуд успокоился. Что мог знать туровский поп, а Путше к чему его, воеводу, оговаривать? Но вот Святополка? Ужли наводчиком на князя, туровского явился Илларион? Тогда быть беде, не пощадит Владимир Святополка.

Настена что-то сказала, мысль Блуда нарушила. Переспросил:

— Ты о чем?

— Сына вспомнила. К чему ты, боярин, его, родного, на рубеж послал?

— Смолкни, Настена, он гридин! А в Переяславле под рукой воеводы Александра ума наберется. Вишь, заладил: жениться. Не время, вот когда из дружины младшей в старшую перейдет, тогда пусть и ведет о том речь.

Сказал Блуд, что отрезал. Его иное беспокоило. Знал, крут великий князь, и коли положит гнев на Святополка, так надолго… Святополк… Ярослав… Не быть им великими князьями киевскими. Значит, Борис? Либо Мстислав? Знать бы… Ужли ошибся он, воевода, в расчете на Святополка?

И Блуд не может с этим согласиться. Даже тогда, когда от Ярополка переметнулся к Владимиру, не ошибся воевода. Что же, он, Блуд, нынче повременит, приглядится. Эвон, за Святополком ляхи, Болеслав. Еще неведомо, как оно все обернется…

* * *

Наказав сотнику Парамону с десятком гридней отправиться в Берестово и привести в годность клеть для узников да поставить в ней печь, Владимир велел сыскать иерея Анастаса, прилег на широкую, обтянутую темным аксамитом лавку. Болела грудь, и щемило сердце. Такое стало случаться с ним в последние два года. А прежде? Прежде он был здоров, и, кажется, все радовало его. Поди, и зло вершил будто в удовольствие. Ныне о том и думать не хотелось, да память — ей не прикажешь, на круги свои возвращает… Как из Новгорода шел великий стол у брата Ярополка отнимать… Горел Полоцк, и в огне метались люди, а он, молодой, сильный, овладел Рогнедой, враз и охладел к ней… А и любил ли он какую женщину? Сколько их у него перебыло, жен, наложниц… К одной и прикипел сердцем, к Порфирогените, Анне…

Скрипнула дверь, вошел Анастас.

— Ты звал, Владимир Святославович?

— Не стал кликать Гургена, вотри мне в грудь снадобий, что-то дышится тяжко.

Стянул рубаху. Иерей подвернул рукава рясы, принялся втирать князю душистую мазь. Владимир задышал легче, исчез хрип.

— Старость не радует, Анастас. Спрос мой каков? Мы с Корсуни с тобой неразлучны, иерей. Ко всему ты духовником был у Анны, вот и отвечай по чести, замечал ли за мной какие прегрешения, поступал ли я вопреки учению Господа?

Отер Корсунянин руки холщовой тряпицей, посмотрел на Владимира. Отрок внес поставец со свечой, удалился. Наконец промолвил Анастас:

— Разве что в помыслах, княже.

— В помыслах? Может, в помыслах и имелись грехи, да они тайные.

— От Всевышнего ничего не утаишь, он все видит и все слышит.

Долго молчал Владимир, потом сказал:

— Жизнь свою надвое делю, первую — во грехе и блуде прожитую, вторую — в вере и Руси отданную. И еще в том убежден, любил одну женщину, Анну. Тебе ли того не знать, Анастас. Смерть ее душу мне перевернула… На кого опору мне держать, подскажи, иерей? На сыновей, так где они, мои единомышленники? Глеб молод, Борис? В нем хочу видеть преемника своего, да не тверд он. Мстислав пока не огорчает, а вот Ярослав и Святополк, в них какая опора, коли они при жизни моей каждый на себя потянул. Знаю, призовет меня Господь, они свару за великий стол затеют кровавую. Ты чью сторону займёшь, иерей?

— Княже, один Бог знает, кто из нас первым покинет мир этот, но я руку Бориса держать буду, верь мне.

Владимир взял Анастаса за рясу, подтянул к себе, в глаза заглянул. Потом отпустил, промолвил:

— Да я в том и не сомневался, а вот к боярам иным нет веры. Еще тело мое не остынет, а уже перекинутся на сторону сильнейшего. С виду будто преданы, а души у них гнилые. Однако попробуй распознай их.

Сел, потер седые виски.

— До твоего прихода думал я, Анастас, может, грех мой тяжкий перед Святополком, что я овладел женой Ярополка, его матерью. Но видит Бог, я ль не был справедлив к нему, а он волчонком на меня косился, к Болеславовой стае прибился. Намерился призвать его, в очи заглянуть, спросить, что же ты, Святополк, зло на меня держишь и в той ненависти готов ляхов на Русь напустить…

Корсунянин не перебивал, слушал, а Владимир продолжал:

— Ярослав с голоса новгородцев запел, мне ль их не знать? А может, Ярослав тому заводчик, как, иерей, мыслишь?

Промолчал Анастас. Владимир усмехнулся:

— Да, однако на отца посягнул, и нет у меня к нему веры, хотя чую в нем ум государственный. Вот и Попович меня в этом убеждал. Да и наставник у него, Добрыня, достойный. А новгородцев на колени поставлю, вишь, вольности захотели, дань не шлют.

— Не суди себя сурово, великий князь, в грехе с Марией нет на те вины, ибо был ты в ту пору язычником, как язычником и с Ярополком расправился.

— Коварством.

— Я этого не сказывал. А сыновей простишь, Господь велит прощать обиды даже врагам.