Дети города-героя - Ю. Бродицкая

что Зоя не дождалась, пошла ко мне на работу, и мы разминулись. Бегу назад, спрашиваю охранницу. Нет, говорит, не приходила. Я — обратно.

— Может, вы ошиблись? Наверное, она в школе?

— Ничего не ошиблась.

— Вы не перепутали Зою с кем-нибудь?

— Как это я перепутаю! Слава богу, я еще в своем уме и Зоечку вашу знаю: у нее лиса.

Так все во мне и оборвалось: да, воротник из старой моей горжетки.

— Как начало грохать — страсть! — рассказывала уборщица. — Она выскочила во двор. Я за ней, хотела догнать, да разве нынче, на этих хлебах, догонишь.

Я опять побежала к себе на работу. Надеялась, что ее задержали, не пустили во время обстрела. А сейчас она уже у ворот, меня дожидается. Но еще издали вижу: нет.

Минуту я простояла. И снова бегом в школу. А там уже замок на дверях. И пошла я, не зная куда, и реву во весь голос. Кто-то остановил меня, кто-то спрашивает: чем вам помочь?

— Никто мне ничем не поможет. Никто… Никто…

Добрела я до трамвая, и покатил он по заснеженным малолюдным улицам. Я стояла на площадке, дырочку в заиндевевшем стекле продышала, вглядывалась, искала: может, увижу крошечную фигурку. В серой шубейке, в старых валенках, загнутых поверху, в галошах, с ранцем за спиной, с сумкой в руке.

Трамвай уже тарахтел по Литейному. Еще три остановки, еще сотня шагов, и, если нет у нас света… Я и спешила, и медлила. Надежда толкала, страх останавливал. Вот и улица. Дом. Ворота. Еще шага два.

Свет!

На диване, в валенках, в шубке, прикрытая одеялом, спала Зоя. Я села. Сил не было. Но что это на столе? Хлеб. Полбуханки. И две соевые конфеты. В фантиках.

Кто здесь был? Теперь я заметила — в печи неостывшие угли. Пора будить Зою, укладывать. Я легонько тронула ее за плечо, она вскочила и затараторила так, словно и не спала:

— Мама! Он сказал, что завтра придет.

— Кто он?

— Ну, дядя.

— Какой дядя?

— Военный. Мама, ты слышишь: он завтра придет!

Вот что я узнала от нее.

Когда начался артиллерийский обстрел, детей, как обычно, увели в бомбоубежище. Здесь был полумрак: огарок освещал только стол, за которым сидел учитель. Зое надоело сидеть. Никто не заметил, как она вышла из подвала, оделась, закинула за спину ранец, проверила, вся ли посуда в сумке, проскользнула мимо уборщицы, выбежала на улицу. И пошла. И ей «ни капельки не было страшно. Стреляют? Подумаешь! Зато мама придет с работы, а я уже дома».

— Девочка, куда ты идешь? — спросил какой-то военный.

— Домой.

— А где твой дом?

— Возле цирка, знаете?

— Ого! Ну что ж, пошли вместе.

Обстрел кончился, а они шли да шли. Беседовали.

— Мама, мам! Он со мной, как со взрослой, разговаривал.

— О чем же?

— Я его спрашиваю: вы военный? А он говорит: военный. Я его спрашиваю: вы фашистов боитесь? А он говорит: не боюсь. И я, говорю, не боюсь.

На Сенной площади они увидели вывеску фотографа. Вошли.

— Мама, дедушка нас там фотог… фотог…

— Сфотографировал.

Наконец они добрались до дому.

— Он сказал: ну и холодно же у вас! А я сказала: а мы не топим. А он сказал: у вас печка плохая? Нет, говорю, у нас печка очень хорошая: бросишь две книжки, и сразу тепло станет. А он чего-то засмеялся и спросил: а топор у вас есть?

Взял он топор, ушел и вернулся со щепками. Растопил печь, посидел.

— А больше я ничего не помню. Мама, он завтра придет!

— Но, Зоечка, завтра нас дома не будет. Мы же рано уйдем.

Когда мы пришли на Сенную и я стала просить фотографа, чтобы он назвал имя того человека, старичок отказал.

— Он не велел, — говорил фотограф, закутанный в одеяло. — Он захотел остаться для вас неизвестным. Я так думаю, что он сделал доброе дело не ради благодарности. Он очень воспитанный человек. Знаете, они пришли, и он просит снять их вместе во весь рост. А я говорю ему: папаша, я с радостью это для вас сделаю, но этот аппарат для меня теперь стал такой тяжелый. Так он взял и подвинул его куда надо. А когда я все сделал, он сам поставил его на место. На те же дырочки, где стояла вот эта тренога. И поэтому я не могу его обмануть. А карточки вот, пожалуйста. Нет, нет, он за все уплатил, мадам. Но посмотрите, какие у него грустные глаза. И знаете, мне кажется, что я его понимаю. У него тоже, я так думаю, где-то остался ребенок. Или был.

После войны мы часто вспоминали об этом случае, но когда стали искать фотографию, ее не оказалось. Все перерыли — нет.

Прошло двадцать семь лет. Дочь моя кончила институт имени Лесгафта, работает на заводе, переехала на новую квартиру. Два сына растут у Зои. Как-то пришли они в гости ко мне, и я решила вместе с ними разобрать старые бумаги. Начали мы разгребать многолетние залежи. Растопили печь, и старший внук Женя с удовольствием таскал тетради в огонь.

— Нам бы это богатство тогда, — сказала Зоя. — На месяц хватило бы.

— Еще бы. — И тут мне попалась тоненькая тетрадка. — Смотри, Женя, вот школьный дневник твоей мамы за первый класс.

— Обертка красивая, а отметки не очень, — вынес он приговор и пошел к печке.

Мы были заняты и не заметили, как выпала из-под обертки фотография. Женя поднял ее, стал разглядывать:

— А тут кто — твой папа? Дедушка?

Мы ахнули — это была пропавшая фотография.

Года два назад послала я письмо и этот снимок в газету. Я надеялась, что откликнется наш незнакомец. Безрезультатно. Но мы ждем.

— ★ —

У первоклассника Вани Филиппова отец на фронте. Мальчик гордится им. Он хочет, чтобы все ребята знали, какой у него замечательный папа. И он пишет о нем так:

Мой папа на фронтах дерется смело

За Родину, с оружием в руках.

Он действует винтовкою умело,

Он не погибнет ни в каких боях.

И может он с любым сразиться,

И он умеет рвы копать,

Мой папа пули не боится.

Умеет танки он взрывать.

(Из статьи М. Кропачевой, депутата Верховного Совета РСФСР. «Ленинградская правда» № 127, 1 июня 1943 г.)

— ★ —

Лагерный сбор ленинградских школьников

20