Дети города-героя - Ю. Бродицкая

я ни пришла с работы, я всегда видела ее у стола, у коптилки, с карандашом в руках.

— Ляля, почему ты все время рисуешь?

— Ну, мама, а что же мне делать?

Да, нечего. И спросила я потому, что видела, как она слабеет, становится вялой, молчаливой, задумчивой.

Приходили хорошие вести. Добавили нормы, разбили под Москвой фашистов, через Ладожское озеро, говорят, день и ночь везут на машинах продукты. И мы ждали.

Но то, что люди пережили в ноябре, в декабре, было для многих непоправимо. Все чаще и чаще на улицах можно было увидеть, как женщина, почти всегда женщина, везет на саночках кого-то родного, обернутого простыней.

Однажды объявили, что будут давать по карточкам изюм. Я заняла очередь, но народу было много, и я побоялась, что до работы не успею получить. Забежала домой, рассказала.

— Ой, мамочка, — попросила Ляля, — ведь это изюм. Мне так хочется.

Я вернулась в магазин. «Изюм — это витамины, это жизнь, — думала я, — это поддержит ее. Только понемногу… не сразу».

— Мама, принесла? — И привстала с дивана. — Ну, дай мне скорее. Хоть штучку.

Изюм-то и погубил ее. Я так думаю. Потому что мы все после этого заболели. Но мы-то поправились. Покрепче оказались.

С того дня организм ее уже ничего не усваивал.

У входа в госпиталь я встретила жену одного врача. Там, на работе, помнили и любили Лялю.

— Ну, как ваши дети? — спросила меня эта женщина.

— Лялечка умирает. — Я заплакала.

Не говоря ни слова, открыла она сумку, отсыпала мне немного пшена.

Каша получилась на славу — наваристая, пахучая.

Но ела Ляля через силу, нехотя. Только для того, чтобы не расстраивать меня. Она лежала, а в головах, у дивана, устроилась Зоя. И когда я подносила старшей дочери ложечку, младшая требовала: «А мне? А мне?» И все чаще Ляля пропускала свою очередь, отворачивалась к стене.

На рисунках, которые сохранились, вижу я числа: 2 марта… 4 марта… 7 марта…

Она всегда дату ставила. Значит, еще ходила, потому что рисовала всегда стоя за столом.

Не помню, какого числа за чем-то полезла я в шкаф, передвинула Лялин портфель и услышала: что-то шуршит в нем. Открыла… Мороз побежал у меня по спине: там были сухари.

— Боже мой! — закричала я. — Ляля, почему ты не ешь?

Ничего не ответила. Отвернулась. Губы закусила.

Видно, уже не могла. А может, она для нас откладывала?

20 марта умерла моя дочь. Был солнечный день, и даже фанера, которой были забиты окна, кажется, желто просвечивала.

Я сидела возле дивана и не могла оторваться от дорогого лица…

Фотография

Вскоре я ушла из госпиталя: не хотелось мне быть там, где каждый мог спросить о Ляле. Направили меня на лесозаготовки.

Во Всеволожской я определила Зою в детский сад, а сама уехала за станцию Кирпичная, в лес. Однажды на делянке появился милиционер.

— Магдыч Нина Константиновна, такая здесь есть? — спросил он, заглядывая в бумажку.

— Это я. — И сердце у меня упало.

— Вы грамотная?

— Да. В чем дело?

— А хотите, чтобы дочь ваша была безграмотная?

— Говорите: что случилось?

— Ничего не случилось, а только собирайтесь в город и везите свою дочку в школу…

Дорога неблизкая. По лесной тропке, а там по шоссе до станции. Идти было тяжело, ведь я несла целое богатство — ведро соленых грибов, бруснику, клюкву.

Во Всеволожскую я добралась часам к четырем утра. Достучалась, пустили меня. Помню, удивилась я очень, что всюду в комнате, где спали дети, стояли тазы, миски, ведра, кастрюли. А между ними раскладушки, на которых посапывали ребята.

— Это крыша у нас такая, — прошептала заведующая.

Дети спали, а капли вызванивали колыбельную.

Утром мы уехали. Дом встретил нас неприветливо. Холодно, сыро, затхло. Но кто сказал, что все уже сожжено в первую зиму? Главное — хорошо поискать. Вот дверь в кухню. Чем не дрова? Сухие, крашеные. Растопки не надо.

Неделю спустя я нашла новый источник тепла — довоенный электрический утюг. Свет уже был, и перед сном я нагревала утюг, проглаживала простыни, укладывала Зою. А потом ныряла сама. Спали мы вместе.

Я ошиблась, думая, что мы возвращаемся в брошенный дом. Нас ждали. И, наверно, на радостях крысы устроили настоящую карусель. Я встала, зажгла свет. Кусочка хлеба, который я отложила для Зои на утро, уже не было. Что же, опять подвязывать всё к люстре? И клюкву, и бруснику, и ведро с грибами? Тут я вспомнила, что незадолго до войны свекровь покупала в керосиновой лавке мышеловку. И кажется, мы ее не сожгли.

Утром я нашла это «чудо техники». Простое и безотказное, если, разумеется, крысы не побрезгуют угощением. До войны они не всегда соглашались отведать и мясца, и кусочка сала. Теперь я могла предложить им лишь корочку хлеба, да и ту жалко было. Но я надеялась, что война их тоже сделала менее привередливыми.

— Мама, что это за дощечка? — Зоя внимательно разглядывала мышеловку. — И пружинка какая смешная. Можно, я потрогаю? Ой, зачем ты туда надеваешь хлеб?

Снарядила, поставила, стала ждать. Хлоп! Есть одна.

С тех пор каждый вечер раздавалось «хлоп», и Зоя с любопытством отсчитывала: два… пять… девять… пятнадцать…

— Мама, сколько их у нас? Они весь хлеб наш съедят.

Как-то улеглись мы пораньше: уж очень холодно было. Зоя тотчас уснула, а я не могу, что-то мешает. Но что? Начала перебирать события минувшего дня, о завтрашних, предстоящих, думаю, а беспокойство никак не проходит. Ах, вот что: это тишина меня мучает. Хлопка нет. Вчера Зоя насчитала тридцать пять. Сегодня должно быть тридцать шесть. Неужели все?

Утро все подтвердило: хлеб не тронут. И на другую ночь, и на следующую. «Мы победили», — радуется Зоя.

Утром я забирала Зою, мы садились в трамвай и почти час добирались до Заставской улицы, где была школа. Шли дни, наступил февраль, последний месяц зимы. Скоро, думалось нам, придет весна, лето. Но тут же я думала, что обстрелы-то все равно не кончатся.

Однажды был очень сильный артиллерийский налет. Снаряды рвались близко от нас, но еще больше я пугалась, когда слышала разрывы оттуда, где была школа.

Уже время идти за дочкой, но что-то сегодня фашисты особенно разошлись. Наконец стихло, и я поспешила в школу. Кивнула уборщице, взялась за ручку двери и услышала:

— А ваша ушла.

— Как ушла? — Сперва я даже не поняла, до того это было нелепо.

— Да так, ушла, — повторила уборщица и отвернулась.

Я подумала,