Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

черные камни у берегов казались особенно и безнадежно мокрыми. И только на Кондромо, казалось, стояла уже сухая осень, лежал синий снег, и золотой свет освещал тесаные стены, и Виктор подходил к дому, скрипя понягой, Настя выбегала из дверей с белыми от муки руками, и Мишка тащил на веревке деревянный ГТТ.

Порог Узкий, третий по счету после Чайного и Суриндаконского, представлял собой длинное, зажатое отвесными хребтами сужение с целой системой сливов и шивер. Вода была высокая, и все это ревело и вздымалось высоченным стоячим валом. Ночевали под порогом, с утра стали собираться, и убежал Кучум, пришлось два часа ждать, тарахтеть дизелем, стрелять из ружья, пока он наконец выскочил с тем дурацким деловым видом, с каким возвращаются отвязавшиеся собаки. Наконец поехали, и сначала было просто сильное течение, и вал под первым сливом, нижнюю часть которого они обошли сбоку, а верхнюю еле подняли, почти стоя на месте. Настя с Мишкой во все глаза глядели на вздыбленную воду, а Виктор раздражался, ему хотелось упрятать их в рубку, уложить спать, чтоб они ничего не видели. Слив был длинный и поднимали его полчаса. На выходе зашалила температура воды, и Витя едва успел заехать под коргу, где воду водило огромными кругами, и стать там на якорь.

Провозившись с помпой, двинулись в шиверы. Заваленные гигантскими камнями берега расступались, и всю образовавшуюся ширь ковром покрывало водой, причем выше и ниже слива она была гладкая и тягучая, а в самой шивере – взбитая острой волной и шершавая, как поверхность рашпиля. Шиверу поднимали бесконечно долго, и сразу после небольшого затишья начался верхний слив, едва сунувшись в который лодка встала на месте.

Когда Виктор смотрел на воду, бегущую вдоль бортов, казалось, лодка несется с неистовой скоростью, но стоило взглянуть на берега, становилось страшно, потому что те стояли как вкопанные или ползли назад. Вал и течение были особенно сильны в середине, и Виктор держался ближе к берегу, но и здесь лодка еле взбиралась на волну, нос зарезался в водяную гору, и дизель бессильно сбавлял обороты. Лодку сносило, Виктор рыскал, крался галсами, но не мог отвоевать и метра. Валы громоздились, съезжали и нарождались, вспененная вода, взмыв на острый гребень, неслась вниз с удвоенной быстротой, лодка беспомощно вихлялась по этой разъезжающейся стихии, и ход ее был неверным и валким. На предельных оборотах работал дизель, бешено бегали клапана и поршни, текла солярка по трубкам, убывая из бака, корпус, сдавленный грузом, терпеливо держал натяжку, сопротивлялся, как мог, ударам волн, корова с бычком пошатывались в загородке, скулили, косясь за борт, собаки, Настя с Мишкой смотрели то на воду, то на берега, то на Виктора – и все эти затраты материи и нервов ничего не давали: скалистые громады берегов стояли втвердую, и лодка, если глядеть издали, скучно висела на тягуче огромной реке, а для тех, кто в ней находился, держала настоящий бой, валилась, рушилась, соскальзывала и, снова медленно заползая на водяной бугор, наконец разваливала стеклянную глыбу высоким носом, но едва удавалось перевалить, взревал на воздухе винт, терялась тяга, и лодку сносило обратно. Брызги распластанной воды, ее мутно-стеклянные отвалы вздымались выше бортов, и спасали лишь протопчины – продольные доски, чуть выпущенные наружу и отбивающие волны. С хлестом плеснуло через борт, окатив коров, и Настя вдруг заплакала:

– Витя, давай вернемся, ведь утонем все!

А рядом у берегов била в отвесные прижимы, катила через корги и плиты вспененная вода, и Виктор почему-то вспомнил, как на Подкаменной в Семиверстном пороге пробился огромный двухтысячесильный толкач. Высокий, квадратный, похожий на быка, он поднимал через порог суда каравана, и когда в солярке оказалась вода и дизеля заглохли, его понесло и, оторвав якоря, кинуло на скалы. Борьба с рекой этого мощного, со всех сторон будто бронированного существа казалась все-таки равной, посильной, а натужное вихляние по штормовому скату открытой лодки, беспомощно груженной живым грузом, домашней утварью, пронзительно уязвимой перед бушующими безднами, отдавало уже игрой со смертью.

Когда до Вити дошло, что они действительно не могут подняться, прожгло до костей, до пят, и стало казаться, что они вообще никогда не поднимутся на Кондромо, в те золотистые стены, в ту жизнь, в то счастье, и если сейчас сдадутся, то все начнет рушиться шаг за шагом и никогда не воротится. Витя был из тех, кого поодиночке не возьмешь. Он знал, что несчастья перед тем, как навалиться, копятся на устье событий караваном, понимая, что порозь им не справиться. Он знал, что едва Настя окажется в деревне, в тех первых, не менее родных стенах, в тепле и покое, вторая попытка подъема будет ей не по силам. Задует северище, потом ушедшая за подкреплением верховка вернется со снегом, который залепит и реку, и лодку, и скотину, и они будут каждое утро очищаться от снега, и Настя не выдержит, и поэтому с самого начала ему придется оставить семью и налегке забрасываться на охоту одному, и это было невозможно, потому что сведется на нет вся их жизнь вместе, построенная с такими трудами, и никогда не вернется Кондромо с сухим снежком и Черемухой у проруби, где ходит вверх-вниз спокойная и дымчатая вода.

Темнело, спуск порога вниз исключался, и поэтому Виктор, сбавив обороты, кое-как кормой сплавился до затишка меж шивер и отдал якорь. К берегу подойти было нельзя – вставала скала, а перед ней гулял туда-сюда вал, с таким одушевленным размахом омывая невидимые камни, что казалось, там резвится большой и мощный морзверь. Витя только назвал это место затишком, течение здесь действительно было слабее, но болтало будь здоров, накат то ослабевал, то вдруг наваливал с новой силой и, дойдя до скалы, рикошетил, шел обратно, встречаясь с подходящими рядами, давал страшную толчею. Ниже выступала округло олизанная плита, и через нее вода лилась водопадом. Лодка, колыхаясь, ходила на цепи. «Зато вода близко», – пытался развеселить Настю Виктор, зачерпывая ведром воды. За Мишку он не переживал, тот не столько боялся, сколько устал и обалдел.

Они сидели в натопленной рубке при свете бакенской лампочки, и этот маленький дом казался младшим братом, блудным родственником того, главного дома, и была извечная правда в том, что, пустившись в скитания, всегда рискуешь лишиться твердой почвы, навек утерять набранную высоту, разрушить невосстановимое. Лодку всколыхивало, вело вбок, и ни на секунду не смолкал плеск воды и грохот могучих водяных масс, способных во мгновение ока обратить плавучий дом в жалкую и плоскую