Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

Дмитрий с раздражением переключил волну, процедив: «Тебя бы, козла, заставить цепак обувать, да по морозу прогнать верст десять, дак ты бы этого глухаря первый сырком бы стрескал и про душу не вспомнил!»

Но время от времени чувство уходящей жизни настолько лишало Дмитрия покоя, что все работы по поддержанию существования казались вдруг бессмысленным хождением по кругу. Выход из него он знал и знал это состояние непередавемого лада с самим собой, которое случалось редко и только тогда, когда он, работая над рассказом или повестью, развязывал какие-то очень свои, сокровенные узлы, каждый раз всплывая из этих очистительных погружений непоправимо изменившийся. Такие события случались с Дмитрием реже и реже. Все это он, как мог, изложил Коляну.

– Понятно, – сказал тот. – Я вот сколько лет за тобой наблюдаю, ты хочешь и на охоту сходить, и роман написать, это хорошо. Но ты выбирай, а то у тебя «утка в море – хвост на угоре». Упустишь время. Я так понимаю, что писание – такое же точно дело, как все остальное. А в жизни как? Не застолбил кусок тайги до тридцати лет, не обзавелся семьей до сорока, не срубил новый дом до пятидесяти – все, не срубишь, начнется здоровьишко, то да се, да и сам подумаешь – на хрен надо. Все нужно в свое время делать, не раньше и не позже. Ловится тугун – надо тугуна ловить, сельдерей прет – сельдерея, омуль – значит омуля. Или как с бревнами: тащит лес по реке, не выцепил – пронесет. А вообще я тебя понимаю. Меня тут начальник потерял. Солярку возить надо. Где Колька? Нету Кольки. Колька хареограф наливат, хрен ли там неясного… Что говорить – тяжко без объему.

Давно стемнело, когда ушел огрузший Коля, грохнув в сенях ведерком. Снова разъяснило, но ветер не потихал, и вздрагивающие окна казались туго обтянутыми мерцающим синим небом. Где-то внизу возле берега покачивался на якоре сейнерок с огнем на мачте.

Осенними серебристыми утрами Дмитрий возился под угором то с лодками, то с мотором, а Колян подъезжал с самолова, предварительно обогнув «на предмет рыбнадзора» стоящий носом в берег катер. Некоторое время он копался, гремел кошкой, сматывал мокрую веревку, потом вытаскивал воротом лодку, терпеливо ходя по кругу. Дмитрий лежал вниз головой в лодке и наматывал трос на рулевой барабан. «Крепче за шоферку держись, баран! Тащы-ка сюда свою шкуру!» – кричал Колька и, подмигивая, доставал из носового люка початую трехлитровку мутной ледяной браги, наливал в кружку и протягивал Дмитрию. Ломило зубы, сводило глотку, но холод быстро оборачивался теплом, и брага была действительно хороша какой-то яблочной, антоновской резкостью. Они выпивали еще по кружке и расходились, Дмитрий мотать трос, а Колян на угор, взвалив на спину мешок, из которого торчал, резиново колыхаясь, огромный осетровый хвост.

Главным и тайным переживанием Коляна была его семья, которую он привез из городка, где работал после армии и куда жена, пожив с ним год, уехала, забрав сына. На тусклой цветной фотографии напряженно стояли на фоне моря, кипарисов и белого парапета подтянутый свежий Колян, коротко стриженный мальчик и белесая баба с двумя подбородками и полностью сощуренными от солнца глазами. Звали ее Люсей, и она зарабатывала в городе в торговле в пятьдесят раз больше Коляна, который каждый месяц посылал деньги, иногда последние, и подвыпив, говорил: «Летом привезу парня, всяко-разно». На безымянном пальце он носил вросшее в мясо обручальное кольцо. Пить Коля стал постепенно, сначала понемногу, а потом, сев на трактор, уже как следует, потому что за вывезенные дрова, сено или лодку брать бутылками было гораздо менее неловко, чем деньгами.

Летом у Коли постоянно кто-нибудь жил, то бывший портовский авиамеханик осанистый дед Куфельд, то туристы, приежавшие под осень выполнить обязательную программу: поймать тайменя, убить глухаря и набрать ведро брусники. Коля возил их рыбачить в Сухую, высаживая на галечную косу, кричал: «Лодка села на мели, вылезайте, кобели!» – и подсмеивался над паникой, в которую они впадали, когда отпуск кончался, а таймень не брал, глухарь улетал и брусника не зрела.

В трезвой жизни Коля был рассудительным и по-своему занудным человеком – аккуратно заправленная койка, чисто огребённый от снега двор, порядок в мастерской, где всё было развешено по гвоздикам – ножовки, подшипники в смазке, сальники, связанные веревочками. После работы здесь всегда было подметено, и возле железной печки с приваренным патрубком-поддувалом, на который надевалась для регулировки тяги консервная банка, лежали охапка дров, лучина и кусок бересты. Вставал Колян рано, и часов в девять Дмитрий частенько встречал его возвращающимся с какой-нибудь вылизанной на станке плахой или ведерком некрупных, но крепких подосиновиков. В мастерской у Коляна постоянно сохли заготовки для косяков, полозья и копылья для нарт, и стоял в полуготовом виде чей-нибудь стол. Еще Колян делал отличных, с упрямой спиной, коников на колесах. Один такой коник вечно волочился на боку за Стружкой. Однажды Колян делал отметку на доске, и вынутый из-за уха карандаш выскочил у него из пальцев и упал в щель между половицами. Дмитрий было рванулся за ним, а Колян подмигнул и достал из-за другого уха запасной.

Был у Коляна любимый кобель, Голос, редкого и странного окраса: одна половина была у него черная, другая белая, причем граница шла повдоль, и нарушало симметрию лишь черное пятно вокруг глаза, так что безлунными осенними ночами по деревне бегала правая половина Голоса, а зимними – левая.

Напиваясь, Колян превращался в человека с дикой энергией, жаждой гульбы и грозным окриком: «Будем пить или на хрен лить?!», с ошалелой беготней по деревне и угрюмой концовкой в какой-нибудь отпетой компании. Он не помнил, что делал, что кому дарил, и никогда ни о чем не жалел. Но в самом начале питья, где-то на второй бутылке, когда он отрывался от своей рассудочности, но еще не приходил в неуправляемо-разгульное состояние, открывались в нем удивительно яркие и тонкие свойства души, дорожа которыми он, казалось, и не может бросить пить.

В эти часы ни с кем у Дмитрия не было такого понимания, как с Коляном. То он говорил о какой-нибудь тонкости в работе мотора, никчемной с точки зрения практики, то о восхищающем его шиповом соединении, то ухватывался за звучащую по приемнику мелодию и начинал, зажмурив глаза, отслеживать партию какого-нибудь инструмента, то описывал особо нравящееся состояние погоды, обычно или свежее утро, или холодный солнечный день, с севером и редкими облаками. Предвкушая такую погоду, он еще с вечера говорил: «Хорошо.