Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

Катанге, а пропускал ее сквозь себя, охватывал и обнимал разросшейся душой, и она тихо проходила сквозь него прозрачной дорогой.

Шла шуга – с вечера тонким сальцем, а с утра слоистыми серыми пятнами. В порогах ее размалывало, а на плесах она вновь нарождалась на остывшей предзимней воде, и лодка с громким скрежетом, ожесточенным хрустом резала матовые плиты, и они крошилась с кровельным грохотом, прокатываясь по корпусу и обдирая гудрон до древесной занозистой желтизны. Густо валило из выхлопа, труба печки то чертила синим дымом, то с ревом прочищала копченую глотку прозрачным жаром и показывала огненный язык. Корма была во льду, в толстых шероховатых потеках, и вдоль бортов тоже шла ледяная ватерлиния, а на ободранном желтом носу дико белели ледяные усы.

Поглядывая на сизое предснежное небо, где стойко ползла с севера легкая и тугая облачность, вдыхая морозный ветер, сплошным валом налегающим на лицо при малейшем ускорении лодки, Митя ловил Мишкину голову и Настину руку и говорил: «Так-то оно бащще!» – и оно действительно было басче, особенно когда подъехали к устью Нимы и ткнулись в белый берег, когда вывели скотину, навели порядок в доме, где медведь так и не побывал, но все излазил и распотронил горностай, охотясь за мышами. Когда стояли в стайке Черемуха и Борька, собаки, набегавшись и напитавшись пряной травой, лежали в катухах, когда в сенях громоздились мешки и ящики, и тепло от закрытой печки ровно разливалось по всему дому, когда успокоенным: «Ну, поздравляю!» – отозвался из рации Генка, и отмякший Барсик прогрел толстое брюхо на своей табуретке, а Мишка, несмотря на усталость, все никак не хотел угомониться и не шел спать, тогда сели за стол, и Виктор, взяв кружку с увесисто болтанувшейся водкой, сказал:

– Ну что, кондромошники, с прибытием! – и добавил, глядя на Настю лукаво и весело: – А надо все-таки сюда Генку затащить!

Девятнадцать писем

1.

Из деревни его вывез набитый пассажирами почтовый вертолет. До последней секунды было неясно, возьмут его или нет, и он напряженно стоял возле дверцы, пока искали завалившуюся коробку, подписывали накладные и кидали на снег белые просургученные мешки с уже не интересовавшей его почтой – всё, что ему могли написать, он уже знал.

Из Усть-Мары Дмитрий летел на старом транспортном самолете. Большой, четырехмоторный, крашенный серой краской, он одиноко стоял на краю площадки. Вскоре появился и командир, неся под мышкой завернутого в бумагу налима со свисающим хвостом. «То, что нужно», – подумал Дмитрий и быстро договорился с командиром за кусок осетра.

Дали вылет. Он стоял в дверях кабины за спинами пилотов и, глядя на россыпь приборных огней, ждал. Наконец заработали двигатели, самолет задрожал, тяжело тронулся и долго выруливал к полосе. Уже настали сумерки, а они все тряслись мимо ангаров, мимо заснеженного остова разбитого вертолета, пока наконец самолет не остановился, скрипнув тормозами. Впереди лежала стрела полосы с фиолетовыми огнями. Тут мощно и мрачно взревели двигатели, самолет, вздрагивая и колыхаясь, побежал, набирая скорость, по полосе, и неожиданно легко оторвался от земли и потянул ввысь. Сквозь застекленное дно штурманской кабины празднично горели огни поселка, впереди открывался кристально-рыжий край неба с белой звездой.

Пилоты сосредоточенно писали пулю, один из механиков рассказывал про самолет, называя его «кораблем». Кораблю было тридцать семь лет. «Как мне, – усмехнулся Дмитрий. – И летит ведь!»

В Удачном он попал на проходящий рейс и через несколько часов стоял в аэропорту на остановке экспресса, худощавый, крепкий, с небольшой сухой головой и серыми глазами. Под сплошной узкой бородкой напряженно ходили углы челюстей. Пахло бензином и весенней сыростью. В родном городе он не был больше года.

Оля прислала девятнадцать писем, где подробно и горько описывала свое одиночество. Целый год Дмитрий гадал, как поступить с ней, и было заранее совестно знать, что, не испытывая к ней особой любви и в глубине души считая дурочкой, он по приезде первым же делом позвонит ей и едва увидит – махнет на все рукой.

Оля подняла трубку со звонким «Алё» и тут же, узнав его, сказала другим, притихшим, голосом: «Ой… Это ты? Здравствуй». «Какой у нее чистый хороший голос», – думал он, гуляя вечером по знакомой с детства аллее, поглядывая на свои непривычно маленькие в узких ботинках ступни и чувствуя себя в чистой легкой одежде необыкновенно стройным и поджарым. На следующий день он занимался квартирными делами: жильё он сдавал, но квартирант съехал и предстояло найти нового. По дороге домой Дмитрий заехал за Олей.

Оля оказалась взрослее и еще красивее какой-то ясной бесспорной красотой – короткие каштановые волосы, очень чистое белое лицо и длинные выгнутые ресницы, которые, собравшись по две-три в острые лучики, придавали темно-серым глазам сияющее выражение. У Оли был маленький стереофонический приемник. В лифте она глядела снизу вверх на Дмитрия, пританцовывая и дергая за пуговицу. На улице Оля надела ему наушники, и Дмитрию показалось, будто он взлетает. Закрыв глаза, он шёл, держа Олину руку, а потом остановился, снял наушники и поцеловал Олю в шею.

На следующий день он был в редакции. С ним беседовал новый редактор – бодрый пожилой человек в зеленом жилете, с длинным красным лицом, большими ноздрями и седой шевелюрой. Глаз был у него прикрыт, угол рта оттянут угловатым янтарным мундштуком с обильно чадящей сигаретой, и он неумолимо напоминал крокодила. Он откашлялся, будто продрав горло крупной шкуркой, и сказал очень низким прокуренным голосом:

– Взяли мы два рассказа, что Вы прислали… – и добавил, щурясь от дыма: – Вы действительно на соболей охотитесь?

– Действительно, – ответил Дмитрий и подумал: «не на аллигаторов же».

Редактор еще что-то спрашивал, и Дмитрий, с трудом подбирая слова, что-то отвечал, чувствуя, как искажается от этих слов огромный и любимый мир, который он так упорно и тщетно пытался передать в своих рассказах. Когда Дмитрий уже стоял в дверях, редактор крикнул вдогонку:

– А где дрова берете?

– В речке ловим.

Идя домой, Дмитрий вспомнил, как последний раз сплавлял лес. Бревна он катал с берега новым кантырем (длинным крюком с кольцом для ваги), который они на пробу сварили с Коляном, его соседом. Кантырь вышел отменный, и он за два дня накатал больше тридцати концов. В последный день выяснило и раздулся север. Нестерпимо сияло солнце, плот ходил ходуном на свободно елозящем в не до конца забитых скобах тросу, и Дмитрий, с разгону выехав на него лодкой, удовлетворенно поглядывал на медленно проплывающий берег с растрепанным лиственничником и на плящущие,