Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

вдруг фухнет что-то в трубе, как в берлоге, и вылетит, рассыпаясь, обугленная газета, а за ней высокой струей попрет дым и загудит облегченная печь, набирая тягу. И так же, когда Витя закаменел, затек от постоянного напряжения, при небольшом повороте лодки закатный луч нашел сквозь квадратное оконце рубки Настино лицо, и оно, озарясь, так вспыхнуло своей единственностью и провалилось в душу до таких глубин, что выбило пробку, и тогда все окружающее – и кристальное зарево горизонта, и зыбь ветра, и близь родных существ – хлынуло в сердце непосильным и согласным потоком.

После недели, проведенной в поселке, они отправились дальше в Объединенный, где жил Окоемов, оказавшийся в отъезде. Там они взяли бензину и, оставив в бочках, двинулись дальше в Монастырское, районный центр, прижатый чахлым полярным ельничком к стрелке Енисея и Нижней Тунгуски.

Дорога стала привычной, казалось, они всю жизнь едут на деревяшке по Енисею, встают на ночлег и выводят Черемуху на берег. И только никак не укладывась внутри, не притиралась пустынная красота Енисея, лишь изредка нарушаемая судами, лодками да деревнями.

В серебристый ветреный день навстречу попался буксир, тянущий баржу с вертолетами, лопасти которых были сложены и закинуты назад как крылья ос или кузнечиков. Однажды у берега они встретили молодого мужичка на плоту. Оказалось, он с Украины и сплавляется второй месяц к брату в Игарку. Он не представлял расположения поселков, был до дурковатости безмятежен и, как пес, голоден.

Была еще одна встреча, по-своему замечательная. На середине реки Витя увидел лодку без людей, взял на нее, но когда оставалось метров семьдесят, над ней вдруг взвилась рука и дала отчаянную отмашку цветастыми ситцевыми трусами.

В Чулкове, староверской деревне, стоящей на высоком яру, былинно окруженной чернолесьем, они зашли к Витиному старинному знакомому, Фаддею, у которого была самодельная баржа и который дал несколько ценных советов по дизелю и приводу. Витя постучался, когда Фаддей с братьями и отцом Фалилей Терентичем сидели за столом рядом с большой алюминиевой флягой. «О-о-о! Сколько лет, сколько зим! – закричал Фаддей. – А мы как раз бражничаем!» Кончилось тем, что они пробыли в Чулкове сутки.

Недалеко от Мироедихи перед ними замаячила плотоматка, высокий, очень похожий на утюг, буксир, тянущий бесконечный, собранный из пучков плот. Нос плота был заделан «свиньей», а на хвост завершался железным понтоном, на котором сверкала сварка и к которому Виктор немедленно подрулил подварить якорь, да и просто поговорить с мужиками, поглядеть на их работу.

На понтоне жили работяги, в чьи обязанности входило рулить плотом с помощью гигантских цепей, управляемых дизельной лебедкой и то выбираемых, то сбрасываемых до дна. Их было двое: чернявый дед, напоминающий Проньку, только старее, хриплее и испитее, и лебедчик – маленький, свирепой и молниеносной ухватки мужичок с седой челкой и резким голосом. Взревал дизель, выла лебедка, и ползли с грохотом по периметру понтона цепи – огромные звенья этих анаконд были как срезаны ножом и сточены в зеркало. Мишка был готов смотреть на них хоть год, и когда плот остался позади, не мог успокоиться, а Настя сказала, что-то, мол, как странно, вся эта плотоматка с реки вроде часть дали, а вблизи целый мир. А Витя вспомнил, как однажды катал лес, а напротив него тянулась такая же плотоматка, а он отпиливал «дружбой» комель и сквозь ее треск вдруг услышал истошный гудок. К хвосту плота на всех парах несся буксир, оказалось, одному из рабочих угораздило попасть ногами под цепи и ноги отрезало.

Не доезжая Монастырского, в станице Мироедиха, где жил старый товарищ, Виктор оставил лодку со своим семейством и уехал по делам в поселок с попутным мужичком. Тащиться всей оравой не хотелось, пришлось бы стоять возле причалов, среди угля и грузовиков, и жить в лодке, которую нельзя было бы бросить без присмотра.

В Монастырском Витя сделал кое-какие дела в администрации и отправился на поиски шестерни для редуктора и сальниковой набивки для гребного вала. Прошел по механикам и заглянул в огромную, стоящую среди угольных гор, дизельную, сотрясающую землю мерным рокотом и таращившую трубы столь страшного сечения, что бивший из них чудовищный выхлоп напоминал артиллерийскую канонаду. Из дизельной он направился на берег, на стрелку Енисея и Тунгуски, где готовилась к походу в Туру – восемьсот от устья – «Синильга», небольшая самоходочка, на которую он и поднялся. Там копались с дизелем несколько мужиков, среди которых особенным старанием и пылом отличался человек лет пятидесяти в рясе и больших калошах. Это был отец Дионисий из монастыря, располагавшегося тут же на берегу и состоявшего из большой и длинной беленой храмины без купола и с кирпичным крестом на фронтоне, а также нескольких квартир в брусовых домах, где жила братия из семи человек.

Нужной шестерни не оказалось, а набивка была, но ее то ли заставили ящиками, то ли забыли, куда дели, и найти не удалось, «Синильга» давно уже должна была уйти – и держала лишь неполадка с насосом. На берег они сошли вместе с отцом Дионисием, слово за слово, поднялись на угор, где разговор продолжился, вскоре прерванный отцом Дионисием, которому нужно было отъехать. В это время на берег вышел настоятель, мощный и осанистый отец Иоанн, и глянул на них пристально и подозрительно. Садясь на мотоцикл, отец Дионисий обещал через полчаса вернуться и предложил подождать. Сосредоточенно поймав нейтраль, он дрыгнул ногой и уехал в синем дыму, а Виктор с удивлением смотрел на его удаляющуюся фигуру, а когда тот скрылся, перед глазами еще долго стоял ярко-красный худосочный мотоцикл, на каких ездят с гоночным упорством подростки, и угловатый облик отца, начисто лишенный какого бы то ни было благообразия.

У отца Дионисия было открытое лицо и очки. Стекла их не только не скрывали близоруких серых глаз, а делали их огромными и беззащитно отверзтыми, а густые волосы, взятые в пучок на затылке, топорщились густой пеньковой шапкой и в них блестела седина. Во всей его фигуре, в размашистой походке, в словоохотливости было что-то отчаянное, какая-то своя чудаковатость, если можно считать чудаковатостью порывистое участие в окружающем. Была в нем и твердость, и когда кто-то из механиков ругнулся, отец Дионисий сказал что-то вроде: «Я прошу», с оттенком и извинения, и мягкого, но непоколебимого достоинства.

Митя остался у Тунгуски и долго как прикованный смотрел на ее легко и мощно выносящуюся гладь, глянцевую кожу в вареве морщинистых и клубящихся волдырей, на ее последний разгон и на ровный рост удаляющихся ее