Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Толя очень обрадовался моему предложению, согласен на договор… Так что из театра уходит. И если ему удастся хоть что-то зарабатывать в Москве, то ничего, финансово как-нибудь перебьется. Все-таки Москва! И найдется, наверное, где ему жить…

Ольга. У нас поселится, наконец…

Тарковский. Найдем, думаю, где его поселить… Толя не тот человек, чтобы кого-то стеснять. Вы знаете? Он человек огромного такта. Чудесный парень!

Ольга. Андрей, он вполне может жить у нас. И, кстати, Толик прекрасно играл Тота в «Тот, кто получает пощечины». Я видела спектакль.

Тарковский. Нет, я не видел. Но какое все-таки счастье иметь возможность прикоснуться к театру…

Сурков. Во всяком случае, если Солоницыну не удалось прижиться в театре у Владимирова, то это говорит только в его пользу. Там играют ужасно все: и Фрейндлих, и Дьячков, и этот… ну, красивый такой, наглый… Дмитриев…

Тарковский. Да, хороший театр – это редкое и великое место… И Марк мне сейчас очень нравится. Я ему провел три репетиции. Но удивительно, что никто из исполнителей не поменял своей точки зрения, реакции, хоть каких-то деталей своего сценического поведения. Мне кажется, что если моя теща придет на спектакль, то я уже буду играть иначе – это закон театра, и в этом достоинство актера. А тут все-таки пришел человек с определенными претензиями, который так или иначе собирается в этом театре делать спектакль… Захаров удивительно деликатный человек: он меня представил актерам. Правда, вначале забыл, а потом представил… Он сказал, что сегодня он пришел с ассистентом. Ну просто удивительно милый человек… Правда, он украл у меня мизансцену…

Возгласы удивления.

Тарковский. И какую мизансцену! Которую нельзя повторить. Помните, в «Тиле», когда мигает свет и действие распадается по фазам…

Сурков. Ах, так? А меня поразило: как это делается? За всю свою театральную жизнь я этого никогда раньше не видел…

Тарковский. Я ему рассказал, как это делается при помощи света. Хотя это не моя придумка, так что я обижен не очень. Просто я видел это первым в «Мулен-Руж» в Париже. Там появляются на сцене десятки совершенно одинаковых полуголых девок со страусовыми перьями на голове, в фальшивых бриллиантах… Медленно гаснет свет, и ты видишь их, точно на фотографиях, в движениях, разложенных по фазам. Потрясающе! Марку это понравилось в моем пересказе. А я хотел таким образом решать сцену революции в «Юлии Цезаре», когда Цезаря убивают… Сначала будет народ, а потом останутся только головы…

Сурков. Кстати, бунт в «Гамлете» вы будете делать?

Тарковский. Как раз еще не знаю. Конечно, в принципе он должен быть. Но спектакль видится мне все-таки очень аскетичным. Евгений Данилович, я не знаю еще, но это не должен быть «богатый спектакль», понимаете?

Вот я хочу, как я уже говорил, чтобы Гертруда в какой-то момент оказалась на сцене совершенно голой. Чтобы в это время рядом с ней была эта заболевшая девочка, Офелия. В разработке этой темы мне видится единственная слабость «Гамлета», если, конечно» уместно говорить о «слабостях» в отношении Шекспира. Может быть, у нас просто не хватает мозгов понять его замысел до конца? Но тем не менее остается все-таки неясным, почему она сходит с ума. Я не верю, что Офелия сходит с ума от измены Гамлеты – это нелепо! Никто не может этого объяснить. Так что Офелию нужно делать с самого начала либо патологической, либо решать безумие какой-то иной пантомимической сценой, где станет ясно, почему она все-таки сходит с ума… Не знаю пока…

Лариса. Андрей, а не пора ли нам, наконец, домой?

Домой… домой… домой… В родные пенаты… как часто задумывался Тарковский о возвращении домой из чужого далека?.. Задумывался, конечно, с болью сердечной и очень глубокой обидой, наверное, ожидая специального извинения и приглашения… Но не случилось ни того, ни другого, не успели, время иначе распорядилось его судьбой…

Сегодня мы собираем последние свидетельства о нем очевидцев, друзей и недругов, знакомых и очень мало знакомых ему людей. По крохам складываем и перевоссоздаем калейдоскоп его жизни. Задаемся поэтому все новыми вопросами.

Может быть, данная публикация в какой-то степени восполнит пробел в малоисследованном куске жизни Тарковского, связанном с театром.

Итак, как говорится, а был ли спектакль? Спектакль был. Но был недолго. Даже не успел, увы, как и большинство фильмов Тарковского, удостоиться внимания прессы. В одной из газет была опубликована лишь одна, не слишком внятная рецензия Комиссаржевского. Сценическая жизнь спектакля оказалась короткой и куцей, то ли в силу каких-то неведомых мне объективных причин, то ли в силу субъективных причин, на самом деле, совершенно не сложившихся отношений между Тарковским и труппой Марка Захарова. Не знаю, кто прав, кто виноват, но фактически спектакль был изъят из репертуара, как только театр уехал на гастроли. Хотя вызывал к себе огромный интерес как публики, так и профессионалов. А как могло быть иначе? В Москве, например, как я отчетливо помню, «лишние билетики» на спектакль, который я смотрела три-четыре раза, спрашивали толпы людей, выстраивавшиеся коридором от платформы метро до театральных касс. Но Тарковскому было вновь суждено тяжело пережить и на этот раз драматичную судьбу своего театрального детища. И эта рана тоже не зажила у него никогда. В разговоре А. Тарковского с Г. Панфиловым, который, к счастью, мне тоже удалось записать, но уже в Риме, Тарковский с горечью констатировал: «Понимаешь, Глеб, у меня испорчены отношения с Захаровым. И даже если бы он все забыл, то я ничего забыть не могу».

Не знаю деталей их разногласий, тем более не берусь судить сегодня, кто прав, кто виноват. Но, увы, надо признать, что Тарковский нарушил вечные, хотя и неписаные законы театра, о которых его предупреждали, но с которыми он не посчитался. Тарковский привел с собой в чужую труппу двух пришлых актеров: А. Солоницына на роль Гамлета и М. Терехову на роль Гертруды, только что снявшуюся у него в «Зеркале». В то же время его поступок трудно посчитать лишь бестактным своеволием. А. Тарковский всегда был привязан к своим исполнителям, ему было проще искать с ними общий язык. А. Солоницына, впервые открытого им для кинематографа еще в «Андрее Рублеве», он просто считал своим талисманом. Именно на него, несчастного, менее всего защищенного «провинциала» было направлено в первую очередь острие общественного

гнева. Его «Гамлета» уже загодя многие откровенно посчитали неудачей. Это было несправедливо: через тернии всех сложностей А. Солоницын все ближе пробивался к замыслу постановщика и рос вместе со спектаклем. М. Тереховой, с ее яркой и значительной Гертрудой, доставалось меньше оплеух или менее громогласно. Но, тем не менее в целом, как можно было остудить накаленную атмосферу вокруг спектакля,