Стрелы Перуна - Станислав Пономарев

На следующий день Святослав принял в малой гриднице княж-терема посла Никифора Фоки. Царевич Василий был тут же и с любопытством рассматривал «царя Скифии», именем которого няньки-воспитательницы пугали его в покоях Большого императорского дворца. Святослав тоже не зря согласился на присутствие здесь царского отпрыска. Князь приласкал мальчика, одарил богатым русским доспехом и оружием. Василий был доволен до слез. И совсем не страшным показался ему архонт варваров: наоборот, весел и доступен, не то что отчим Никифор. Великий князь Киевский хотел, чтобы царевич был тем беспристрастным свидетелем его разговора с Михаилом, который с детской непосредственностью точно расскажет обо всем императору. Первым сына, конечно же, расспросит всемогущая мать — августа[122] Фесфано. Поэтому Святослав, прежде чем говорить о делах с патрикием, подал Василию перстень, целиком выточенный из крупного рубина, с вкрапленным в него сапфиром.

— Матушке своей отвезешь дар мой малый, — сказал великий князь царевичу.

При виде такого «малого дара» глаза патрикия возгорелись алчно, рот распахнулся, а грудь не смогла сразу выдохнуть: много драгоценностей видал на своем веку Михаил, но такого!..

Василий надел диво-перстень на палец левой руки.

— Чуть великоват, — отметил отрок. — Но матери моей как раз будет. Спасибо, царь Севера. Ты мне понравился. Теперь я твоим мечом заткну горло всякому, кто осмелится хулить тебя в моем присутствии!

Вскоре в гридницу пришли воеводы Асмуд и Свенельд. Больше здесь никого не было. Василий умолк и насторожился: начинались речи государственные, и ему говорить при этом было строго запрещено.

Великий князь Киевский посочувствовал грекам в пропаже корабля, снисходительно согласился принять дары потом, когда он с дружинами придет к Таматарху.

На требование Никифора Фоки в случае победы руссов над хазарами отдать Царьграду две крепости у Су-рожского моря ответил резко:

— Любая война крови стоит! Не мы Итиль-хана на битву позвали. Он отверг мир с Русью. Сеча будет без пощады! — Серые глаза князя метнули молнии, и царевич Василий сразу понял, почему царя варваров так боятся ромеи.

Мальчик испуганно глядел на Святослава. Тот поймал взгляд царевича, смягчился лицом и закончил спокойно, но не менее твердо:

— Так как же мне отдать добытое мечом и кровию? Просто за так? За лестное слово царя твоего, а, Михаил? Чего молчишь?

Патрикий не ответил, отвернулся. Василий признал доводы росса справедливыми, но говорить ему здесь было не положено, и он молчал.

— Передай Никифору, пускай не грозится. — Святослав постучал по столу сжатыми пальцами. — Ежели пойдет на нас войной — встретим достойно! И проводить сумеем! Тогда уж пускай не прогневается: земли ромейские в Таврии за себя возьму и от Херсона камня на камне не оставлю!

— Ты не встречался в бою с нашими воинами, архонт Сфендослав! — гордо отозвался патрикий. — Еще не родился такой враг, которого бы они не сломили! Помни об этом, царь Севера!

— И козары тем же похваляются, — заметил Святослав. — Однако вот уже который год колотим их в хвост и в гриву! Угроз не страшусь. Сам напугать способен! Передай царю слово мое: за две тысячи верст скрозь горы и моря перст его грозящий разглядеть не могу!

— Базилевс Никифор Фока быстро ходит! — воскликнул патрикий.

— Неужто?! — удивился князь. — А по мне: завяз твой базилевс в болоте агарянском. Вылезти бы ему с Крит-острова того с честию. А туда ж, грозит! — недоуменно-весело оглянулся он на Свенельда.

Тот мрачно скривил жесткие губы.

— Решим так! — Святослав твердо глянул в лицо грека. — Пошто делить несобранный хлеб! Сыграем пляску смертную с козарами, а там промыслим, как быть. Что еще?

— Базилевс просит у тебя, архонт Сфендослав, три тысячи панцирных воинов в помощь. Пошли моноксилы[123] свои к острову Криту. Император заплатит золотом!

— Ха-ха-ха-ха! — откинулся на спинку резного кресла Святослав. — Ну и ну! Вот греки, а?! То грозят, то подмоги просят!

— Что скажешь, архонт Сфендослав? — не смутился Михаил. — Ты обещал оказать помощь, как только базилевс попросит ее. Может быть, ты забыл?

— Яз все помню! — перестал смеяться князь. — Но яз вам воев даю, а вы их — в кандалы! Как Еруслана, так?

— Он же сбежал!

— Не по твоей же воле. И не по царской! Воев сейчас не дам! Мне они самому надобны. Обходитесь покамест своими — несокрушимыми. А то у меня все от сохи да от лаптей, куда им с вами равняться! — Князь зло прищурился. — И с платой частенько обманываете: прошлым летом за павших воев русских злата родичам их не прислали. Да и живым задолжали. Аль вы, хитрые греки, решили про себя, што на Руси одни недоумки живут?

Посол хотел возразить, но гневный взор великого князя Киевского остановил его.

— Все! Разговаривать более не о чем. Погостите в граде седьмицы две-три, а потом — в путь, к Царьграду!

— Дай мне моноксил, архонт Сфендослав. Я хочу завтра же плыть к базилевсу. Он приказал мне не задерживаться!

— Здесь яз приказываю! — жестко отрубил Святослав. — А потом, как же ты бросишь здесь без присмотра покалеченных воев своих? Они-то нынче плыть не способны?

Глава третья

Когда кони окрепнут

Западные ворота Итиль-кела были распахнуты настежь. Широкая улица из конных тургудов уходила в степь. В версте от царских стражников по обеим сторонам пестрели толпы страждущих увидеть знак Солнца — золотой круг над головой великого кагана. С такого расстояния разглядеть лицо Шад-Хазара Наран-Итиля было невозможно, да и запрещено оскорблять взором простого смертного лик живого бога всех хазар. Впрочем, многие из толпы не испугались бы и смерти, которая грозила всякому, кто хоть случайно коснется взглядом даже тени Иосифа. Были такие бесстрашные, но чернь сторожили плотные ряды вооруженных до зубов ал-арсиев.

Всем хазарам, даже самым низким по происхождению, разрешалось узреть только отражение великого — золотой круг над балдахином. Блестящий диск означал, что наконец-то над степью взошло настоящее солнце, которое, впрочем, светило только для подданных Шад-Хаза-Ра, а всех прочих должно было ослепить и повергнуть в ужас.

Толпа ожидала у ворот уже несколько дней. Люди бесновались в религиозном экстазе, почти ничего не ели. Многие, особенно язычники, посыпали головы пеплом, расцарапывали лица в кровь, выли по-звериному:

— О-о-о! Покажись, царь Солнце! Не оставь нас светом своим и теплом! О-о-о! Тенгри-хан, дай Наран-Ити-лю свою огненную колесницу! О-о-о!..