Забывший имя Луны - Екатерина Мурашова

После праздника жители сквота снова принялись за Кешку, но сам образовательный процесс уже вышел из берегов, и как весеннее наводнение, захватывал все доступные ему территории. Худенький режиссер из «Логуса» вел актерский тренинг в сохранившейся бельетажной анфиладе (много лет двери анфилады замазывались и завешивались коврами жителями коммуналки, но теперь силами насельников были отшкрябаны от старой краски и штукатурки и открыты настежь, создавая чудесное впечатление первичного и свободного греко-римского пространства). Посещали тренинг Дети Радуги и множество каких-то пришлых лохматеньких девиц, которые смотрели на режиссера совершенно телячьими глазами и хором, фальшивя, пели русские романсы, аккомпанируя себе на стареньком расстроенном вдрызг пианино, которое кто-то из жителей сквота, будучи при деньгах, приобрел по случаю за 100 тысяч рублей. Заносили пианино всем сквотом, через окно второго этажа, где до сих пор сломанной костью маячила рама, разнесенная вдрызг неумелыми грузчиками.

В холодной комнате недоучившийся семинарист Артур вел спецкурс под названием «Эстетика бедности», читал наизусть страницы из трудов святого Франциска и рассказывал о технике и теории юродства. Его лекции посещали хорошо одетые студенты Университета и совершенно невероятного вида бичи в благотворительных американских обносках с горящими от возбуждения глазами. Несмотря на холод, после семинаров Кешка всегда долго и тщательно проветривал комнату и тихо радовался тому, что мировоззрение Артура не позволяет последнему рассказывать о юродстве в тепле. В тепле, и Кешка отлично знал это, все, что способно вонять, воняет гораздо круче.

В самой теплой комнате сквота респектабельный филолог Ромашевский, специалист по древним славянским языкам, скрывающийся от своей четвертой жены, читал курс под названием «Апокрифы и стихоглифы». Кешка, как ни прислушивался, ни разу не понял ни одной фразы, произнесенной Ромашевским, и оттого испытывал к последнему опасливое дистанционное уважение.

Иногда на лекции приходил немолодой серьезный человек в милицейской форме. Он всегда сидел недалеко от двери, ни с кем, кроме Аполлона, не разговаривал и прихлебывал джин-тоник из жестяной банки. Одной банки ему хватало на любую, самую длинную лекцию. Последний глоток он неизменно совершал одновременно с последними словами оратора. Такой тонкий расчет восхищал Кешку, тем более, если учесть, что лекции и семинары жителей сквота никогда не были нормированы по времени.

Аполлон разъяснил Кешке, что немолодой милиционер является их участковым, и наряду с действительным интересом к культурной жизни сквота, блюдет , чтобы все было в порядке.

– Вы-то небось, люди тихие, блажные, благостные то есть, – откровенничал участковый с Аполлоном. – Костров не разводите и за электричество плотите. Бомжи там обыкновенные, или подростки – куда хуже. Они и спалить могут, и снасильничать, и порешить кого – а с кого спрос? С участкового! А у вас, если и баловство какое – так все под контролем.

И эти у вас, как их там, Дети Лунного Света – глаза у них какие-то прозрачные… Наркотиков-то там как?…

Аполлон заверял участкового, что никаких наркотиков Дети Радуги не используют, а являются чисто духовным движением, проповедующим Небесную Любовь на земле, а достигать ее предлагают на основе древнеудэгейского знания, раскопанного одним из их основателей во время археологической экспедиции , в которой он числился поваром.

Участковый согласно кивал головой , сочувственно щелкал языком, говорил о том, что вот теперь запретили насильно забирать в сумасшедший дом, а кто же туда сам-то идти захочет, и это даже страшно подумать , сколько сейчас психов разгуливает на свободе, и чего они только не вытворяют. Усыпив Аполлона своими монотонными сетованиями, милиционер хитренько щурился и гнул свое, интресуясь, что вот, говорят, есть какое-то такое психотронное оружие, и всякие секты его, говорят, используют, вот как «белые братья», что намедни были, но у него-то на участке, бог миловал, их не случилось, но как бы не завелось чего похуже…

Аполлон снова встряхивался и рассыпался в верноподданейших заверениях, что никакого психотронного оружия, лучей Лазаря и прочей техники в распоряжении Детей Радуги не имеется, а имеется разве что ребячье-щенячья глупость и наивность, которая с возрастом у большинства бесследно пройдет, и станут они полноценными членами демократического общества, и лучше пусть они будут проповедовать Небесную Любовь, чем сникерсы, обернутые в тампаксы, конкуренцию всех со всеми, полукриминального спекулянта, как героя нашего времени, «человек человеку – волк» и прочие радости нарождающего капитализма. Пожилой милиционер опять сокрушенно кивал, и уходил, все еще покачивая головой и что-то бормоча себе под нос.

После некоторого периода почти абсолютного молчания у Кешки опять прорезалась способность говорить. Жители сквота сами не дураки побазарить, и Кешку, согласно рекомендациям Аполлона и бабы Дуси, практически во все разговоры старались втянуть. У Кешки же, соблюдая последовательность, актуализировались слова и идиоматические обороты, почерпнутые на предыдущем этапе жизнедеятельности, от жителей каморы и алексовых приспешников.

Насельников сквота прорезавшаяся Кешкина речь приводила в ужас.

– Ну что ты, в натуре, по фене ботаешь, словно урка какой-нибудь! – возмущенно восклицал Переверзев-Лосский во время очередного урока истории, когда Кешка, помаявшись и поподбирав слова, решался-таки задать очередной вопрос. – Ты же человек! Ты должен жить не по понятиям их звериным, а по голосу совести, по внутреннему нравственному закону, о котором старичок Кант говорил…

Кешка, избегая путаницы, всегда интуитивно предпочитал первоисточники.

– Может ты мне попросить… говорить со старичком Кантом. Я буду молчать, только слушать. Матерных слов делать не буду. Буду все слушать и запоминать, что старичок сказать…

Переверзев-Лосский в отчаянии воздевал руки и закатывал глаза.

Аполлон вел себя спокойнее.

– Понимаешь, Кешка, – вразумительно объяснял он. – Иммануил Кант умер больше ста лет назад, так что поговорить с ним никак нельзя. Но от него остались книги, труды, которые ты, возможно, когда-нибудь сумеешь прочесть. Кантовский нравственный закон, о котором говорил Вениамин, есть внутренний закон, который управляет поступками свободного человека. Только свободного – запомни это. Большинство людей являются несвободными. Их поступками управляют законы группы, клана, государства, так называемое общественное мнение. Все это, в конце концов, сводится к страху наказания. Если я сделаю что-то не так – меня накажут, осудят, посадят в тюрьму, что-то отберут, в конечном счете, могут даже убить…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});