Мой театр. По страницам дневника. Книга II - Николай Максимович Цискаридзе

сделать твой портрет! Ты же последний в этой когорте».

Во время сеансов Валерий Стефанович с юмором вспоминал о Большом театре. Он как художник отдал ГАБТу более 30 лет жизни. Как говорится, дневал и ночевал в репетиционных залах, за кулисами.

В театр Косоруков пришел совсем молодым – студентом художественного института им. В. И. Сурикова, труппой тогда руководил Л. М. Лавровский. Однажды после какого-то спектакля Валерий в кулуарах театра восторженно и громко отозвался о ком-то из исполнителей: «Когда я закончил свою речь, понял, что сделал это напрасно. Лица окружающих словно прокисли и окаменели, в воздухе повисла пренеприятнейшая пауза».

Свидетельницей моего фиаско оказалась Елизавета Павловна Гердт. Она деликатно взяла меня под руку и, отведя в сторону, сказала тихим голосом: «Валерий! Не забывайте, в театре: всюду ушки, ушки, ушки!» Я понял, что здесь надо быть очень осторожным в своих высказываниях, какими бы они ни были.

Косоруков часто рисовал на классе у Семёновой. Делая быстрые наброски в своем альбоме, рядом он мог записать замечания Марины Тимофеевны ученицам: «Смягчи кисть, смягчи, говорю! У тебя в руках весь твой характер!» или «То, что ты сейчас сделала, – это полная победа… полная! Над искусством!»

Семёновой молодой художник, видимо, тоже импонировал, иначе она бы его даже на порог не пустила. И, когда Валера заговорил с Мариной Тимофеевной о портрете, та не только согласилась, но пригласила его к себе домой, как она выразилась, чтобы «поболтать без посторонних глаз». Семёнову ведь многие выдающиеся художники рисовали: Н. Н. Вышеславцев, А. Р. Эберлинг, А. В. Фонвизин. Она в живописи разбиралась.

«В назначенный час, – рассказывал Валерий, – я оказался дома у Семёновой. За мной увязался мой приятель, музыкант Игорь Амчиславский, обожавший Марину Тимофеевну с детства. Его отец в годы ее выступлений был директором оркестра Большого театра.

Семёнова находилась в прекрасном расположении духа. Над дверью в соседнюю комнату я неожиданно увидел не самый комплементарный портрет Улановой. На стене – пару акварельных портретов Семёновой работы Фонвизина. „Замечательные!“ – не удержался я. „Да, я тоже их люблю. Но их было не два, а три. Пока моя домработница не умудрилась протереть один из них мокрой тряпкой! Они без стекол висели“.

Мы с Мариной Тимофеевной присели за стол, обсуждая, каким будет ее портрет, а мой приятель продолжал рассматривать картины, висевшие на стенах гостиной. Внезапно он издал торжествующий вопль: „Боже!“ Замерев перед высокой этажеркой, на которой красовался роскошный старинный самовар, украшенный гирляндой медалей, Игорь воскликнул: „Вот она – истинная красота!“ На тот момент мой приятель был помешан на коллекционировании самоваров, покупал их, даже по деревням за ними ездил.

Лицо Семёновой, еще секунду назад такое любезное, приняло недоброе, подозрительное выражение. Я тоже напрягся. „Валера! – продолжил Амчиславский страстно. – Вот будет здорово, если ты напишешь Марину Тимофеевну на фоне этого самовара! Гениальный портрет получится!“

Тут грянул гром. „Что-о-о-о-о-о?“ – грозным рокотом пронеслось по комнате. Семёнова медленно привстала со своего стула: „Меня?! Великую Семёнову на фоне самовара?! Ишь что удумал! Вон отсюда!!! Вон! Вон!“

С невероятной ловкостью она подскочила к Игорю: „Вон, я сказала!!!“ Лупя его шалью, свернутой в тугой жгут, Марина Тимофеевна гнала беднягу до самой двери и даже выскочила вслед за ним на лестничную клетку, желая убедиться, что этот болван действительно убрался вон, убежал.

Я замер, не смея пошевелиться. Семёнова появилась в комнате с победоносным видом. „Валерий, вы больше этого… человека ко мне не водите! Какой-то он… подозрительный! – и с негодованием добавила: – Ну надо же, чтоб такое пришло в голову! Меня! Меня – на фоне самовара! Дурак! Ей-богу, дурак!“

Стоит ли говорить, что после этого случая все разговоры о семёновском портрете прекратились. Какое-то время я даже на класс к Марине Тимофеевне рисовать не ходил, боялся, что она меня просто выгонит, вспомнив про самовар», – завершил свой рассказ Валерий Стефанович.

7

Семёновой не стало 9 июня 2010 года. Она пережила Матильду Кшесинскую на три года… Вспомнилось, как в Австралии на берегу океана в симпатичном ресторанчике Марина вдруг заявила, что хочет «пережить эту стерву Кшесинскую». Семёнова слов на ветер не бросала.

В театре вывесили некролог. Прошло три дня – никакой информации ни о прощании, ни о похоронах. А жизнь идет. Репетирую, потому что у меня две «Спящие красавицы», 15-го и 17-го июня. И вдруг до меня доходит известие, что семье Семёновой отказали в захоронении Марины Тимофеевны на Новодевичьем кладбище и что хоронить ее будут на Троекуровском.

Удивительно! Но никому, кроме меня, это не показалось странным. Я начал выяснять – почему человеку такой величины, как Семёнова, великой балерине, Народной артистке СССР, Герою Социалистического труда, лауреату всех возможных и невозможных премий и наград, отказано упокоиться в Пантеоне Великих? И, к своему ужасу, понял, что Большой театр не ударяет даже палец о палец, что ни одна семёновская ученица народная-разнородная даже бровью не повела, ресницами по этому поводу не моргнула!

Я бросился поднимать свои связи. Позвонил в мэрию, попал на какую-то тетку, объяснил ситуацию. А она мне: «Ну, вы соберите документы, предоставьте нам записи, как ваша Семёнова танцевала, мы посмотрим, созовем комиссию и установим – достойна ли она упокоиться на Новодевичьем». Тут я, как говорится, взвился!

13 июня. Глубокой ночью бросился звонить Тохтахунову, тот – Кобзону. А Иосиф Давыдович очень любил Марину Тимофеевну, они дружили. На следующий день сижу с Аликом в коридоре гостиницы «Пекин», где у Иосифа Давыдовича как у депутата приемная находилась. А в коридоре очередь… дня на три, мне аж дурно. Теряю последнюю надежду: «Алик…» «Да успокойся ты!» – слышу в ответ.

Прямо с самолета в «Пекин» приезжает Кобзон, заводит меня к себе в кабинет, набирает прямой телефон мэра Москвы Ю. М. Лужкова. Его ответ меня окончательно пригвоздил. Оказалось, что недавно стали действовать новые правила: чтобы захоронить кого-то на Новодевичьем федеральном кладбище, на правительственном уровне должно быть принято соответствующее распоряжение. «Без него я не имею права ничего делать», – честно признался Юрий Михайлович.

8

Правительственный уровень… Я много лет дружу с И. И. Шуваловым и его семьей. Мы познакомились, когда Игорь Иванович еще никакой должности в правительстве не занимал. Выйдя от Кобзона, я Шувалову и позвонил.

В театре, когда меня со всех сторон спрашивали, что с похоронами Семёновой, сдерживаясь из последних сил, я рявкал: «Не разрешаю ее хоронить, и всё!!!» Хотя на самом деле я не имел никакого права «не разрешать» или