Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Где этот Троттер?

– Иов, сэр?

— Да.

— Уехал, сэр.

— Со своим господином, я полагаю?

— С господином или другом, черт его знает, только вы угадали, сэр: он отправился вместе с ним. Мошенники, сэр.

— Джингль, я полагаю, нарочно подослал этого сорванца, чтоб провести нас?

— Именно так.

— Всю эту сказку насчет похищения девицы он выдумал?

— Непременно. Ловкие мошенники, сэр, пройдохи первой руки.

— В другой раз, я полагаю, этот Джингль не так легко ускользнет из моих рук.

— Разумеется, — отвечал мистер Уэллер.

— И где бы я ни встретил этого мошенника, — продолжал мистер Пикквик, приподнимаясь с постели и ударив со всего размаха пуховую подушку, — где бы я ни встретил этого проклятого Джингля, я сотру его с лица земли или мое имя — не Пикквик.

— A вот, сэр, только бы заграбастать мне в свои лапы этого каналью с восковой рожей, я повыжму настоящую водицу из его оловянных зенок или мое имя — не Уэллер. Спокойной вам ночи, сэр.

Глава XVII. Объясняющая удовлетворительным образом, что ревматизм бывает иной раз источником вдохновения для человека с истинным талантом

Организм мистера Пикквика, крепкий и сильный, приспособленный вообще к перенесению всяких трудов и напряжений, не мог, однако ж, устоять против сцепления непредвиденных напастей, испытанных им в достопамятную ночь, описанную в последней главе. Холодная ванна на мокрой земле и спертый воздух в душном чулане произвели разрушительное действие на его ноги и желудок.

Поутру на другой день мистер Пикквик почувствовал страшный припадок ревматизма.

Но, несмотря на физическую немощь, дух его был бодр, и мысли текли стройным потоком в его светлой голове. Он был весел и даже остроумен, как всегда. Не чувствуя ни малейшей досады и никакого огорчения по поводу последних приключений, он смеялся от всей души, когда мистер Уардль намекал шутливым тоном на его ночные похождения в девичьем саду.

Этого мало. В первые два дня мистер Пикквик, принужденный лежать в постели, призвал к себе своего слугу, который и был при нем безотлучно. В первый день мистер Самуэль Уэллер забавлял ученого мужа анекдотами и повествованиями о различных событиях действительной жизни, во второй — мистер Пикквик потребовал перо, чернильницу, бумагу и просидел до глубокой ночи за письменным столом. На третий день великий человек, продолжая заседать в своей спальне, отправил записку к господам Трунделю и Уардлю, приглашая их завернуть к нему вечерком и вместе осушить бутылочку-другую вина. Приглашение принято было с большой благодарностью; когда же тесть и зять уселись в комнате ученого мужа за гостеприимным столом, мистер Пикквик поспешил вынуть из своего портфеля небольшую тетрадку, где помещалось последнее произведение его плодовитого пера.

— Это, господа, небольшой рассказ, записанный мною вчера со слов моего болтливого слуги, — сказал мистер Пикквик. — Разумеется, я придал ему литературную форму. Хотите слушать?

— Сделайте милость, — сказал мистер Трундель.

И мистер Пикквик, кашлянув два раза, принялся читать —

Повесть о приходском писаре.

• • •

Однажды — это, впрочем, было давно, очень давно — в небольшом местечке вдали от британской столицы жил-был маленький человек по имени Натаниэль Пипкин, занимавший должность приходского писаря в этом местечке. Хижина его стояла на проезжей улице, минут на десять ходьбы до маленькой церкви и приходской школы, где регулярно каждый будничный день, от девяти часов утра до четырех вечера, он учил читать и писать маленьких ребятишек. Был он, как можете себе представить, предобрейшее создание в мире, с кривым носом и кривыми ногами; немного он косил левым глазом и немного прихрамывал правой ногой. Образцом всех училищ считал он свою собственную благоустроенную школу. Раз, один только раз в своей жизни, Натаниэль Пипкин видел епископа, настоящего епископа, с руками в карманах шелкового платья и с париком на голове. Тогда он был еще мальчишкой шестнадцати лет.

Это было великим событием в жизни Натаниэля Пипкина, и можно было думать, что с этой поры уже ничто более не возмутит чистого и светлого потока его земного бытия. Случалось, однако ж, и совсем не так, как можно было думать. Однажды в прекрасный летний день, около двух часов после полудня, когда Натаниэль Пипкин ломал свою голову над аспидной доской, придумывая грозную задачу в назидание и наказание одному негодному мальчишке, глаза его вдруг устремились на розовое, цветущее личико Марии Лоббс, единственной дочери старика Лоббса, седельника ремеслом, жившего напротив приходской церкви. Это мгновение сделалось второй знаменитой эпохой в жизни Натаниэля Пипкина.

Случалось, правда, и довольно часто, что глаза мистера Пипкина останавливались на прелестном личике Марии Лоббс в церкви и других местах; но глаза Марии Лоббс никогда не лучезарились таким искрометным блеском, и розовые щеки Марии Лоббс никогда не покрывались таким ярко-пламенным румянцем, как в настоящую минуту. Ничего, стало быть, удивительного нет, если Натаниэль Пипкин не мог на этот раз оторвать своих глаз от прелестного личика мисс Лоббс; ничего удивительного, если мисс Лоббс, встретив пристальный взгляд молодого человека, поспешила отойти от окна, откуда выставлялась ее миниатюрная головка, и нет ничего удивительного, если вслед за тем Натаниэль Пипкин окрысился на негодного мальчишку и дал ему тумака по затылку. Все это совершенно в порядке вещей, и было бы глупо удивляться всем этим вещам.

Нельзя, однако ж, никаким образом нельзя не удивляться, что человек, подобный мистеру Натаниэлю Пипкину, вспыльчивый человек, горячий, раздражительный, а главное, голый шаромыжник, подобный Натаниэлю Пипкину, осмелился с этой поры питать дерзкую надежду на получение руки и сердца единственной дочери гордого старика Лоббса, богатого седельника Лоббса, который мог бы одним взмахом своего пера купить пахатной земли для целой деревни. Было известно всему местечку, что у Лоббса денег куры не клюют; что в его железном сундуке хранятся несметные сокровища из золотых и серебряных слитков; носилась достоверная молва, что в праздничные дни на обедах Лоббса подают к столу серебряные вилки, ножи, серебряные чайники, сливочники, сахарницы, и каждый знал, что все эти сокровища перейдут со временем в руки счастливого супруга мисс Марии Лоббс. Нельзя, стало быть, не остолбенеть от удивления, когда мистер Натаниэль Пипкин осмелился обратить в эту сторону свой безрассудный взор.

Но любовь слепа, это всем известно. Натаниэль Пипкин косил на левый глаз — это знало также все местечко. По этим двум причинам, соединенным вместе, Натаниэль Пипкин очертя голову бросился вперед по ложному пути.

Если б старик Лоббс заподозрил как-нибудь дерзкий замысел Наталиэля, он, я думаю, повернул бы всю школу, истерзал бы в мелкие куски начальника этой школы и, нет сомнения, удивил бы все местечко своим лютым зверством; потому что он был ужасен, этот старик Лоббс, когда оскорбляли его гордость или когда кровь приливала к его голове. А как он клялся, боже мой, как он клялся! Когда, бывало, напустится он на своего костлявого подмастерью с тонкими ногами, громкий его голос раздается по всей улице, мистер Натаниэль Пипкин дрожит в приходской школе, как осиновый лист, и волосы становятся дыбом на головах его ребятишек.

Ну, так вот. День проходил за днем, школа собиралась, распускалась, и когда мальчишки расходились по домам, мистер Пипкин принимался сидеть у переднего окна и, притворяясь, будто читает книгу, бросал временами косвенные взгляды на противоположное окно, надеясь уловить светлый взор Марии Лоббс. И много унылых часов мистер Пипкин провел в сердечном сокрушении, и долго читал он и пристально смотрел, томимый бесполезным ожиданием; но, наконец, светлые глазки снова появились у противоположного окна, и было ясно, что яркие глаза, так же, как его усталые глаза, углубились в чтение какой-то книги. Натаниэль Пипкин задрожал от восторга, и фантазия его переполнилась самыми яркими мечтами. Уже было для него неописуемым счастьем сидеть на своем месте целыми часами и смотреть на прелестное личико, склоненное над книгой; но когда Мария Лоббс, бросая книгу, устремляла свой взор в ту сторону, где сидел Натаниэль Пипкин, сердце его замирало от восторга, и удивление его не имело никаких границ. Наконец, в один прекрасный день, когда старик Лоббс ушел со двора, Натаниэль Пипкин осмелился своей рукой послать через улицу воздушный поцелуй Марии Лоббс — и что же? Вместо того чтоб закрыть окно и задернуть штору, Мария Лоббс сама отправила тем же путем воздушный поцелуй и улыбнулась, сладко улыбнулась! После этого, будь что будет, Натаниэль Пипкин твердо решился обнаружить при первом случае настоящее состояние своих нежных чувств.

Не было на свете ножки легче и красивее ножки Марии Лоббс, когда выступала она воздушной газелью по зеленому лугу, и никогда свет не производил таких прелестных ямочек, какие красовались по обеим сторонам ее розовых щек. Дочь старого седельника, Мария Лоббс, была красавица в полном и строжайшем смысле слова. Плутовские глазки ее могли расплавить самое чугунное сердце, и было столько игривой радости в ее веселом смехе, что суровый и самый закоснелый мизантроп принужден был невольно улыбаться, когда слышал эти звуки. Даже сам старик Лоббс, несмотря на свою природную лютость, не мог противиться лукавым ласкам прекрасной дочки, и когда она вместе с Кэт, своей двоюродной сестрой (Кэт — миниатюрная девушка, чрезвычайно смелая и назойливая), начнет осаждать старика прихотями, — что, признаться, делали они довольно часто, — старик Лоббс не мог им отказать ни в чем, если б даже вздумалось им попросить значительной частицы несметных сокровищ, хранившихся в железной кассе.